ИЗДАТЕЛЬСТВО РАЗУМ ДЖИДДУ КРИШНАМУРТИ Основная серия 5 страница

Медитация — не поиск; это не поиск, не процесс разведки или исследования. Медитация — взрыв и открытие. Медитация — не укрощение мозга, чтобы мозг чему-то соответствовал, и не интроспективный самоанализ; она определённо не является и упражнением в концентрации, которая включает, отбирает и отвергает. Это нечто приходящее естественно, когда все позитивные, негативные утверждения и достижения поняты, с лёгкостью отброшены. Это полная пустота мозга. Именно эта пустота существенна, а не то, что в пустоте; видение возможно только из пустоты;

всякая добродетель — речь не об общественной морали и респектабельности — возникает из неё. И именно из этой пустоты выходит любовь, — иначе это нелюбовь. Основание праведности — в этой пустоте. Пустота эта есть конец и начало всего сущего.

Смотрел из окна, как Орион поднимался всё выше и выше, мозг же был интенсивно живым и чувствительным, и медитация стала чем-то совсем иным, чем-то, чего не мог охватить мозг, и поэтому мозг отступил к самому себе и умолк. Часы до рассвета и после него, казалось, не имели начала, и когда солнце всходило над горами и облака уловили его первые лучи, в этом сияющем великолепии присутствовало изумление. И день начался. Странным образом, медитация продолжалась.

26 августа

Было прекрасное утро, полное солнечного света и теней; сад у расположенного поблизости отеля был полон красок, всех красок; и краски были такие яркие, а трава так зелена, что от них было больно глазам и сердцу. И горы позади, омытые утренней росой, блистали свежестью и суровость. Это было очаровательное утро, и красота была повсюду; над узким мостиком через поток, вверх по тропе в лес, где лучи солнца играли с листьями; они трепетали, и их тени двигались; это были обычные растения, но в своей зелени и свежести они превосходили все деревья, возносившиеся к голубым небесам. Вы могли только удивляться всему этому восторгу, изобилию, трепету; вы не могли не изумляться и спокойному достоинству каждого дерева и растения, и бесконечной радости этих чёрных белок с длинными, пушистыми хвостами. Воды потока были прозрачны и сверкали на солнце, проникавшем сквозь листву. В лесу было влажно и приятно. Когда стоял, глядя на пляшущие листья, внезапно пришло то иное, явилось вневременное, и вместе с ним тишина. Это была тишина, в которой всё двигалось, танцевало и кричало, не та тишина, что приходит, когда машина перестаёт работать; механическая тишина — одно, а тишина в пустоте — другое. Одна повторяющаяся, привычная, разлагающая, в которой конфликтующий и усталый мозг ищет убежища; другая взрывающаяся, никогда не повторяющаяся; её нельзя отыскать, повторить, и поэтому она никогда не предлагает никакого убежища. Такая тишина пришла и оставалась, пока мы шли дальше, и красота леса усиливалась, и краски взрывались, подхвачиваемые листьями и цветами.

Это была не очень старая церковь, примерно начала семнадцатого века; по крайней мере, так было написано над аркой; арку обновили, деревянная отделка была из сосны светлой окраски, и стальные гвозди выглядели блестящими и как будто отполированными, и это было, конечно, абсолютно неподобающим; можно было быть почти уверенным, что собиравшиеся здесь, чтобы послушать музыку, никогда не смотрели на эти гвозди, сверкавшие по всему потолку. Это была не православная церковь, здесь не было запаха ладана, свечей или образов. Она была здесь, и солнце проникало через окна. Там было много детей, которым было ведено не разговаривать и не шалить; это не мешало им оставаться неугомонными, — выглядели они ужасно торжественно, но глаза были готовы смеяться. Один хотел поиграть и подошёл близко, однако был слишком застенчив, чтобы подойти ещё ближе. Они репетировали концерт на этот вечер, и все были важными от сознания своего долга и заинтересованными. Снаружи была яркая трава, ясное, голубое небо и бесчисленные тени.

Зачем это постоянное стремление стать совершенным, достичь совершенства, как совершенны машины, механизмы? Идея, пример, символ совершенства есть нечто чудесное, облагораживающее, — но так ли это? Разве подражание — совершенство? И существует ли совершенство, или это только идея, данная человеку проповедником, чтобы он был респектабельным? В идее совершенства есть немалая доля комфорта и безопасности, она всегда выгодна, как священнику, так и тому, кто попытается стать совершенным. Механический, привычный способ действия, повторяемый снова и снова, может в конце концов быть доведён до совершенства; только привычка может доводиться до совершенства. Думать одно и то же, верить в одно и то же снова и снова, без отклонений, становится механической привычкой, но, возможно, это и есть то совершенство, которого хочет каждый. Это создаёт и наращивает совершенную стену сопротивления, которая будет предотвращать любое беспокойство, любой дискомфорт. И кроме того, совершенство — это прославляемая форма успеха; честолюбивое устремление освящается респектабельностью и благословляется представителями и героями успеха. Не существует никакого совершенства, оно есть нечто безобразное, за исключением совершенства в машине, в механизме. Попытка стать совершенным есть фактически попытка побить рекорд — как в гольфе; соревнование священно. Соревнование с вашим соседом и с Богом — за совершенство называться братством и любовью. Однако каждая попытка совершенствования ведёт только к ещё большему смятению и скорби, что даёт ещё больший импульс к дальнейшему совершенствованию.

Удивительно, мы всегда хотим быть совершенными в чём-то или в отношении чего-то; это даёт средства к достижению, а удовольствие от достижения есть, конечно, тщеславие. Гордость в любой форме отвратительна, и ведёт она к несчастью. Желание совершенства, внешнего или внутреннего, исключает любовь, но без любви, что бы вы ни делали, всегда имеют место и разо-очарование и чувство неудачи и скорбь. Любовь не является ни совершенной, ни несовершенной; только когда нет любви, возникает совершенство и несовершенство. Любовь никогда ни к чему не стремится; она не совершенствует себя. Любовь является пламенем без дыма; в стремлении быть совершенным только ещё больше дыма; таким образом, совершенствование заключается лишь в стремлении, которое механично, в том, чтобы быть всё более и более совершенным в привычном действии, в подражании, в порождении всё большего страха. Каждого человека приучают соревноваться, достигать успеха; тогда цель становится самым важным. Тогда любовь к чему-либо самому по себе исчезает. Тогда инструмент используют не из любви к самом звуку, а ради того, что этот инструмент может дать, — ради славы, денег, престижа и тому подобного.

Бытие бесконечно более значительно, чем становление. Бытие — не противоположность становления; если это противоположность или нечто противостоящее, тогда нет бытия. Когда становление умирает полностью, тогда есть бытие. Но это бытие не статично; оно не является принятием или просто отрицанием; становление включает в себя время и пространство. Всякое стремление должно прекратиться; только тогда есть бытие. Бытие — вне поля общественной добродетели и морали. Бытие разбивает вдребезги общественную формулу, общественный рецепт жизни. Это бытие есть жизнь, это не способ или образ жизни. Где есть жизнь, там нет совершенствования; совершенствование — это идея, слово;

жизнь, бытие, за пределами любой мысленной формулы. Это бытие есть, когда слово и пример и шаблон разрушены.

Оно было здесь, это благословение, часами и вспышками. При пробуждении сегодня утром за много часов до восхода, когда было затмение луны, оно было здесь, с такой силой и мощью, что сон в течение пары часов был невозможен. В нём необыкновенная чистота и невинность.

27 августа

Поток, соединяясь с другими, меньшими ручьями, пробегал через долину с шумом, и шум его никогда не был одинаковым. У него бывали свои настроения, но никогда не было неприятного и мрачного настроения. У маленьких ручейков тон был более высокий, в них было больше камней, гальки; в них были спокойные тенистые заводи, мелкие, с танцующими тенями, и по ночам они издавали совершенно иной звук, мягкий, нежный и нерешительный. Они притекали по разным долинам, из разных источников, один из которых был гораздо дальше другого; один из ледника и из шумящего водопада, а другой, должно быть, из источника слишком далёкого, чтобы дойти до него во время прогулки. Оба эти ручейка впадали в больший поток, у которого был глубокий и спокойный тон, он был величественнее и шире и быстрее. Все три были обрамлены деревьями, и длинная извилистая полоса деревьев показывала, откуда и куда текли эти потоки; они были жителями и хозяевами долин, все же остальные, в том числе и деревья, были посторонними, пришельцами. Можно было следить за ними по часу и слушать их бесконечное журчанье; они были очень весёлые и склонные к забавам, даже больший из них, хотя ему и приходилось сохранять определённое достоинство. Они вели своё происхождение с гор, с головокружительных высот, более близких к небесам и потому более чистых и благородных; они не были снобами, и всё же сохраняли свои повадки и оставались несколько отстранёнными и холодными. И во мраке ночи они пели свою песню, когда мало кто их слушал. То была песня многих песен.

Когда, перейдя мост, поднялся к лесу, где всё было как будто в яркую крапинку из-за прорывавшихся солнечных лучей, медитация была чем-то совсем иным. Без всякого желания и поиска, без каких-либо жалоб мозга пришло непроизвольное безмолвие; маленькие птички чирикали, белки скакали по деревьям, ветерок играл листьями, и стояла тишина. Маленький ручеёк, тот, что приходил издалека, был веселее, чем когда-либо, и всё же была тишина, но не внешняя, а глубоко, далеко внутри. Это было полное безмолвие внутри всего ума, которое не имело границ. Это не было безмолвие в некоем отгороженном месте, в какой-либо области, в пределах границ мысли, которое можно было бы поэтому опознать как тишину. Не было ни границ, ни меры, и это безмолвие не включалось в переживание, в опыт, чтобы быть опознанным и отложенным для сохранения. Оно никогда не могло появиться снова, а если бы это случилось, оно было бы совершенно другим. Безмолвие не может повториться; только мозг с помощью памяти и воспоминания может повторить то, что было, но то, что было, — не подлинно. Медитация была полным отсутствием сознания, накопленного и построенного с помощью времени и пространства. Мысль, которая есть сущность сознания, не может, что бы она ни делала, вызвать, создать эту тишину; мозг со всей его сложной, изощрённой активностью должен успокоиться добровольно, без обещаний какой-либо награды или безопасности. Только тогда он может быть чутким, быть восприимчивым, живым, спокойным. Мозг, понимающий свою скрытую и явную деятельность, есть часть медитации; это основа медитации, без неё медитация — всего лишь самообман, самогипноз, не имеющий вообще никакого значения. Для взрыва творения необходимо безмолвие.

Зрелость— не от времени, не от возраста. Нет никакого интервала между сейчас и зрелостью; никогда нет никакого "со временем". Зрелость — то состояние, когда всякий выбор прекратился; и только незрелость выбирает и знает конфликт выбора. В зрелости нет управления, руководства, но существует и такое руководство, которое не является властью выбора. Конфликт на любом уровне, на любой глубине — показатель незрелости. Не существует такой вещи, как достижение зрелости, не считая органической, механической неизбежности созревания чего-то. Понимание, означающее выход за пределы конфликта во всех его сложных разновидностях, это и есть зрелость. При всей его сложности и тонкости суть конфликта, внешнего и внутреннего, можно понять. Конфликт, неудача, осуществление есть единое движение, внутренне и внешне. Морская вода, которая уходит во время отлива, должна вернуться, и для самого этого движения нет ухода и нет прихода. Конфликт во всех его формах следует понять не интеллектуально, а подлинно, наделе, реально входя в эмоциональный контакт с конфликтом. Эмоциональный контакт, шок, невозможен тогда, когда конфликт интеллектуально, словесно принят как неизбежность или отвергнут на уровне чувств и настроений. Принятие или отрицание не изменит факта, и рассудок не приведёт к необходимому действию. Что приведёт, так это "видение" факта. Но "видения" нет, если есть осуждение, оправдание или отождествление с фактом. "Видение" возможно лишь тогда, когда мозг не участвует активно, а наблюдает, воздерживаясь от классификации, суждения и оценки. Конфликт неизбежен, когда присутствует стремление осуществить, с его неизбежными неудачами, когда имеется честолюбивое стремление, с его изощрённой и безжалостной конкуренцией; и зависть является частью этого беспрестанного конфликта — стать, достигнуть, преуспеть. Нет понимания во времени. Понимание не приходит завтра, оно никогда не придёт завтра; оно имеет место сейчас или никогда. "Видение" непосредственно, — когда значение "видения", понимания, наконец стёрто из мозга, "видение" непосредственно. "Видение" — нечто взрывное, не рассудочное, не рассчитанное. Именно страх очень часто препятствует "видению", пониманию. Страх с его защитой и его смелостью и есть источник конфликта. Видение не только в мозгу, но и за пределами его. Видение факта несёт в себе своё собственное действие, полностью отличное от действия идеи, мысли; действие, исходящее из идеи, мысли, порождает конфликт; действие в этом последнем случае представляет собой приближение, сравнение с формулой, с идеей, и это приводит к конфликту. В поле мысли нет конца конфликту, малому или большому; конец конфликта — не-конфликт, который и есть зрелость.

При пробуждении очень рано утром это необыкновенное благословение было медитацией, а медитация была тем благословением. Оно было здесь с огромной интенсивностью, во время прогулки в мирном лесу.

28 августа

Был довольно жаркий солнечный день, жаркий даже на такой высоте; снег на горах был белым и сияющим. Солнечно, жарко было уже несколько дней, ручьи были прозрачными, а небо бледно-голубым, но всё же была в этой голубизне горная интенсивность. Цветы на пути были необычайно ярки и веселы, а луга прохладны; тени были тёмные, и было их необычайно много. Здесь есть маленькая тропинка через луга, идущая вверх по холмистой местности мимо фермерских домов; на тропинке никого не было, кроме старой женщины, несущей бидон с молоком и маленькую корзину овощей; она, должно быть, ходила этой тропой вверх и вниз всю свою жизнь, взбегая на холмы, когда была молодой, а теперь, вся сгорбленная и скрюченная, она поднималась медленно, с трудом, почти не поднимая глаз от земли. Она умрёт, а горы останутся. Ещё выше находились две козы, белые, с какими-то особенными глазами; они подошли, чтобы вы их приласкали, но держась на безопасной дистанции от электрической изгороди, не дающей им разбрестись. Там был и белый с чёрным котёнок с той же фермы, что и козы; ему хотелось поиграть; ещё выше, на лугу, сидел ещё один кот, подкарауливающий в абсолютной неподвижности полевую крысу.

Здесь наверху в тени было прохладно, свежо, красиво: горы и холмы, долины и тени. Местами земля была болотистая, и там росли тростники, низкие, золотой окраски, и среди золота белые цветы. Но это ещё было не всё. И при подъёме и при спуске в течение целых полутора часов присутствовала та сила, которая есть благословение. Она обладала качеством огромной и непроницаемой прочности; никакая материя, вероятно, не могла иметь такой прочности. Материя проницаема, может быть разрушена, растворена, превращена в пар; мысль и чувство обладают определённым значением; их можно измерять, они также могут быть изменены и разрушены, и ничего от них не останется. Но эта сила, которую ничто не могло пронзить или растворить, не была проекцией мысли и, конечно, не была материей. Эта сила не была иллюзией, созданием мозга, который тайно ищет власти или той силы, которую даёт власть. Никакой мозг не мог бы сформировать такую силу с её странной интенсивностью и прочностью. Она была здесь, и никакая мысль не могла изобрести или рассеять её. Интенсивность приходит, когда нет потребности ни в чём. Пища, одежда и кров — необходимость, они не потребности. Потребность — скрытое желание, ведущее к привязанности. Потребность в сексе, в славе, поклонении с их сложными причинами; потребность в самореализации с её честолюбивыми устремлениями и крушениями; потребность в Боге, в бессмертии. Все эти формы потребности неизбежно порождают привязанность, которая вызывает скорбь, страх и боль одиночества. Потребность выразить себя через музыку, через литературу или живопись и какими-то другими средствами приводит к ужасной привязанности к средствам. Музыкант, который использует свой инструмент, чтобы достичь славы, стать лучшим, перестаёт быть музыкантом; не музыку любит он, а пользу от музыки, выгоды, даваемые музыкой. Мы используем друг друга в своих потребностях и даём этому благозвучные названия; и из этого вырастает отчаяние и нескончаемая скорбь. Мы используем Бога как убежище, как защиту, как какое-то лекарство, и потому церковь и храм, с их священниками, приобретают большое значение, тогда как никакого значения они не имеют. Мы используем всё, машины и технологии, для наших психологических потребностей, а любви к самому предмету нет.

Любовь существует только тогда, когда нет потребности. Сущность эго — эта потребность, постоянная смена потребностей, вечный поиск, переход от одной привязанности к другой, от одного храма к другому, от одной приверженности к другой. Вверить себя какой-то идее, какой-то формуле, принадлежать к какой-то секте, какой-либо догме является проявлением потребности,

сущности эго, которая принимает форму самой альтруистической деятельности. Это оболочка, маска. Свобода от потребности означает зрелость. С этой свободой приходит интенсивность, которая не имеет причины и не приносит выгод.

29 августа

Здесь есть тропинка, в стороне от немногочисленных разбросанных шале и фермерских домов, которая идёт через луга и мимо заборов из колючей проволоки; там, где она направляется вниз, открывается великолепный вид на горы с их снегами и ледником, на долину и маленький город с множеством магазинов. Отсюда можно увидеть начало потока и тёмные, покрытые соснами холмы — очертания этих холмов на фоне вечернего неба были великолепны, казалось, что они рассказывают об очень многом. Это был приятный вечер; весь день на небе не было ни облачка, и теперь чистота неба и теней поражала, а вечерний свет был восхитителен. Солнце садилось за холмы, и они отбрасывали свои огромные тени на другие холмы и луга. Перейдя ещё одно заросшее травой поле, тропинка круто спускалась вниз и соединялась с большей и более широкой тропой, которая шла лесом. На этой тропе никого не было, тропа была пуста, и в лесу было очень тихо, если не считать потока, шумевшего, казалось, больше, перед тем как успокоиться на ночь. Здесь росли высокие сосны, воздух был напоён каким-то ароматом. Неожиданно, когда тропка эта повернула в туннель из деревьев, появилось пятно зелени и свежевырубленный участок соснового леса, освещённый солнцем. Он был поразителен в своей интенсивности и радости. Увидел это, и всякое пространство и время исчезли, было только это пятно света и ничего больше. Это не означало превращения в этот свет или отождествления себя с ним; активная деятельность мозга прекратилась, всё существо было с этим светом. Деревья, тропа, шум потока полностью исчезли, как и пятьсот ярдов и более между светом и тем, кто наблюдал. Наблюдающий исчез, и интенсивность этого пятна вечернего света была светом всех миров. Тот свет был всем небом, и тот свет был умом.

Многие отвергают то, что лежит на поверхности и что отвергнуть достаточно просто; есть другие, идущие в своём отрицании дальше, есть те, кто отвергает полностью. Кое-что отвергнуть сравнительно легко — церковь и её богов, авторитет и власть тех, кто их имеет, политика и его способ действия и прочее. Можно пойти достаточно далеко в отрицании того, что, может быть, имеет значение, отношений, нелепостей общества, концепции красоты, утверждённой критиками и теми, кто говорит, что они знают. Можно отбросить всё это и остаться одному, одному не в смысле изоляции и разочарования, но потому, что увидено значение всего этого и человек отходит в сторону, естественно, без какого-либо чувства превосходства. С этими вещами покончено, они мертвы — возврата к ним нет. Но дойти до самого конца отрицания — совсем другое дело; сущность отрицания — свобода в одиночестве, в уединённости. Но мало кто заходит настолько далеко, мало кто полностью отбрасывает всякое убежище, всякую формулу, всякую идею, всякий символ и остаётся обнажённым, неопалённым и чистым.

Но как это необходимо — отвергнуть; отвергнуть без усилия, без горьких переживаний, без надежды на знание. Отвергнуть и остаться одному, без завтра, без будущего. Взрыв отрицания — это обнажённость. Остаться одному, без приверженности к какому-нибудь способу действия, к какому-нибудь поведению или к какому-нибудь переживанию необычайно важно, ибо одно лишь это освобождает сознание от пут времени. Всякая форма влияния понята и отвергнута, это не даёт мысли прохода во времени. Отказ от времени — сущность вневременности.

Отвергать знание, опыт, известное — значит приглашать неизвестное. Отрицание — это взрыв;

это не интеллектуальное, идеологическое дело, нечто, чем может играть мозг. В самом акте отрицания присутствует энергия, энергия понимания, и это энергия непослушная, её не укротить страхом или удобством. Отрицание разрушительно; оно не осознаёт последствий; отрицание не реакция и потому не является противоположностью утверждению. И утверждать, что что-то есть или что чего-то нет, значит продолжать реагировать, но реакция не есть отрицание. В отрицании нет выбора, поэтому оно — не результат конфликта. Выбор — конфликт, а конфликт есть незрелость.

Видение истины как истины, видение ложного как ложного и видение истины в ложном — это акт отрицания. Это действие, а не идея. Полное отрицание мысли, идеи, слова приносит свободу от известного, от знания; с полным отрицанием чувства, эмоции и настроения приходит любовь. Любовь за пределами и выше мысли и чувства.

Полное отрицание известного есть сущность свободы.

При пробуждении, ранним утром, за много часов до восхода, медитация была за пределами откликов мысли; медитация была стрелой в непознаваемое, и мысль не могла следовать за ней. Наступил рассвет, осветив небо, и лишь солнце коснулось высочайших пиков, появилось то беспредельное, чья чистота превыше солнца и гор.

30 августа

День был безоблачный, жаркий, и земля и небо накапливали силы для предстоящей зимы; осень уже окрашивала некоторые листья в жёлтый цвет, и листья ярко желтели среди тёмной зелени. На лугах и полях скашивали густую траву для коров на долгую зиму; работали все — взрослые и дети. Это была серьёзная работа, и смеха или разговоров было немного. Машины занимали место кос, и всё же то тут, то там пастбище косили косами. Вдоль потока через поля шла тропа, и здесь было прохладно, так как жаркое солнце уже скрылось за холмами. Тропа проходила мимо фермерских домов и лесопилки; на свежевыкошенных полях лежали тысячи крокусов, таких нежных, с таким своеобразным запахом. Это был тихий и ясный вечер, и горы были ближе, чем когда-либо ещё. Поток был спокоен, камней здесь было не слишком много, и вода бежала быстро. Вам пришлось бы тоже перейти на бег, чтобы поспеть за водой. В воздухе стоял аромат свежескошенной травы, и земля выглядела процветающей и довольной. На каждой ферме здесь было электричество, и, похоже, здесь царили мир и изобилие.

Как мало людей видит горы или облако. Они смотрят, делают какие-то замечания и проходят. Слова, жесты и эмоции препятствуют видению. Дереву, цветку дают название, заносят в определённую категорию, вот и всё. Вы видите пейзаж сквозь арку или из окна; если случится так, что вы или художник или знакомы с искусством, вы почти сразу скажете, что это похоже на такие-то средневековые картины, или вы упоминаете имя какого-нибудь современного живописца. Если вы писатель, вы смотрите для того, чтобы описать, если музыкант, то вы, скорей всего, никогда не видели ни волнистого контура холма, ни цветов у своих ног — вы захвачены своей повседневной деятельностью или же вас держат за горло ваши честолюбивые устремления. Если вы в чём-либо профессионал, вы, вероятно, никогда не видите. Чтобы видеть, необходимо смирение, сущность которого — невинность, чистота. Вот здесь гора, освещённая вечерним солнцем; видеть эту гору впервые, видеть эту гору так, будто вы никогда не видели её раньше, видеть её с невинностью, видеть её глазами, которые омылись в пустоте, глазами, которые не повреждены знанием, —это необычайное переживание. Слово "переживание" безобразно; с ним связывается эмоция, знание, опознание и продолжение; ничего такого здесь нет. Это нечто совершенно новое. Чтобы видеть эту новизну, необходимо смирение — смирение, которое никогда не бывает отравлено гордостью и тщеславием. В отношении того, что происходило сегодня утром, было именно такое видение, как с горной вершиной или вечерним солнцем. Всё существо человека, во всей своей полноте, было здесь, и его состояние было свободным от какой-либо потребности, конфликта и выбора; оно было пассивно той пассивностью, которая активна. Существует два рода внимания — одно внимание активно, а другое лишено движения. И то, что происходило, было действительно новым, тем, что никогда не происходило прежде. "Видеть" это происходящее было чудом смирения; мозг был полностью спокоен и без всякой реакции, хотя он и был полностью пробуждён. "Видеть" эту горную вершину, такую ослепительную в вечернем солнце — хотя и видел её уже тысячи раз, — видеть её глазами, не имеющими знания, значило видеть рождение нового. Это не глупый романтизм, и это не сентиментальность, с её жестокостью и с её настроениями, это и не эмоция с её волнами энтузиазма и подавленности. Это нечто столь абсолютно новое, что в самой полноте внимания присутствует безмолвие. Из этой пустоты выходит новое.

Смирение — не добродетель; культивировать его невозможно; оно не входит в мораль респектабельности. Святые не знают его, ибо святость их признана; кто поклоняется, тот не знает его, поскольку он просит и ищет; набожный верующий и последователь тоже не знают его, так как они следуют. Накопление исключает смирение, идёт ли речь о собственности, об опыте или способностях. Процесс узнавания нового, учения, не является накопительным процессом; знание является. Знание механично; процесс учения — никогда. Знания может быть всё больше и больше, а в узнавании нового, в учении нет никакого "больше". Где сравнение, учение прекращается. Учение, узнавание нового является мгновенным видением, оно не во времени. Всякое накопление и знание измеримы. Смирение не может быть сравниваемо; не бывает больше или меньше смирения, так что его невозможно культивировать. Мораль и технику культивировать можно, и их может быть или больше или меньше. Смирение вне пределов способности ума — как и любовь. Смирение — всегда акт смерти.

Очень рано сегодня утром, за много часов до рассвета, при пробуждении была здесь эта пронзительная интенсивность силы с её суровостью. В этой суровости было блаженство. По часам это "продолжалось" сорок пять минут, со всё нарастающей интенсивностью. Поток и тихая ночь с сияющими звёздами были внутри этого.

31 августа

Медитация без установленной формулы, рецепта, без причины и мотива, без результата и цели — невероятный феномен. Это не только гигантский взрыв, который очищает, но также смерть, у которой нет завтра. Её чистота опустошает, не оставляя ни одного тайного угла, где мысль могла бы скрываться среди своих собственных тёмных теней. Её чистота не защищена; она не является добродетелью, вызванной к жизни сопротивлением. Она чиста потому, что в ней нет сопротивления, как в любви. В медитации нет завтра, нет спора со смертью. Смерть прошлого и будущего не оставляет ничтожного настоящего времени, и время всегда ничтожно, но разрушение — это действительно новое. Такова медитация, это не глупые расчёты мозга в поисках безопасности. Медитация — это разрушение безопасности, и в медитации великая красота, не красота вещей, созданных человеком или природой, но красота безмолвия. Это безмолвие — пустота, в которой и из которой текут и имеют своё бытие все вещи. Она непознаваема; интеллект, чувства не могут проложить к ней путь; к ней нет пути, а метод в отношении неё — всего лишь изобретение жадного мозга. Все пути и средства расчётливого эго должны быть разрушены полностью; всякое движение вперёд или назад, путь времени, должно прийти к концу, без всякого завтра. Медитация является разрушением; и это опасность для тех, кто желает вести поверхностную жизнь и жизнь фантазии и мифа.

Звёзды рано утром были яркие и блестящие. До рассвета было очень далеко; было поразительно тихо, даже буйный поток затих; холмы были безмолвны. Целый час прошёл в том состоянии, когда мозг не спал, был бодрствующим, восприимчивым и только наблюдал; в этом состоянии весь ум мог выйти на пределы самого себя — без руководящих указаний, ведь не было никакого руководящего и направляющего. Медитация — ураган, разрушающий и очищающий. Попозже вдали появился рассвет. На востоке разливался свет, такой юный и прозрачный, такой тихий и робкий; свет прошёл мимо отдалённых холмов, коснулся вздымающихся гор, вершин. Группами и поодиночке деревья стояли тихо, стала просыпаться осина, и поток радостно зашумел. Белая стена фермерского дома, обращённая на запад, стала очень белой. Медленно, миролюбиво, почти просительно, он пришёл и наполнил землю. Потом снежные горные пики начали светиться ярко-розовым, и появились шумы раннего утра. Три вороны молча пересекли небо, все в одном направлении; издалека доносился звук коровьего колокольчика, но всё ещё было тихо. Потом автомобиль поднялся на холм, и день начался.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒