Ролло Р. Мэй 14 страница

Вернемся теперь к вопросу, поставленному в начале этого раздела: почему человеческая дань столь часто платится в форме дев и юношей? Семеро девушек и юношей, ежегодно посылаемых из Афин на Крит в жертву Минотавру являются лишь одним из бесчисленных примеров. Почему мы всегда приносим в жертву невинных? Они, очевидно, особенно привлекают пожирающее человеческую плоть чудовище: хрупких, беспомощных и бессильных оно любит больше, чем обладающих опытом. Нам известно, что это имеет место в фантазиях каждого из нас — невинные и бессильные, не имеющие опыта, обладают особой притягательностью. Не в том ли дело, что мы можем дать им опыт, увеличивая тем самым наше собственное самоуважение? Мы никогда не слыхали о драконе, уничтожившем восьмидесятилетнего мужчину или женщину. Для того, чтобы удовлетворить вкус дракона, требуются именно юноши и девственницы.

Лучше всего попробовать ответить на этот вопрос, исходя из нашей сегодняшней ситуации. Пусть никто не думает, даже на одно мгновение, что мы, представители нашей столь превозносимой современной цивилизации, вышли "за пределы примитивных человеческих жертвоприношений". Мы точно так же приносим жертвы, только не по семь человек, а десятками тысяч. Имя бога, которому мы приносим их в жертву — Молох. Более пятидесяти тысяч наших юношей были принесены в жертву во Вьетнаме, а если еще добавить к ним вьетнамцев, что, несомненно, мы обязаны сделать, счет жертвам пойдет на миллионы. Просто поразительно, как современная версия древнего дракона заново разыгрывается в событиях типа вьетнамской войны — с политикой выжженной земли, изрыгающими пламя танками, огнем и дымом, опустошающими огромные пространства, уничтожением лесов и, разумеется, с массовыми убийствами жителей Вьетнама. Наш современный Молох весьма прожорлив. А это означает, что у нас больше внутренней агрессии и насилия, которое мы проецируем вовне. Мы делаем это, протестуя и переживая внутренние конфликты, смиряясь и испытывая апатию, но тем не менее, продолжаем это делать.

Трудно объяснить, почему мы приносим в жертву этому Молоху именно дев и юношей, возможно потому, что наше мышление увязает в так называемой военной необходимости, которая в действительности не имеет отношения к обсуждаемой нами проблеме — в объяснениях типа того, что мы призываем в армию юношей, поскольку их легче обучить водить самолет или стрелять из автомата. Но это очень напоминает рационализацию. Параллели с древним ритуалом жертвоприношения слишком сильны, чтобы их можно было игнорировать.

Совершенно очевидно, что общество завидует юным и невинным, у которых вся жизнь еще впереди. Эта зависть обостряется, особенно в Америке, обожествлением юности — убеждением, что всегда лучше быть молодым. Представители старшего поколения, которые потеряли свою невинность давным-давно, объявляют войны, в которых необходимо сражаться юным и невинным; и мы осуществляем сложный ритуал униформ, военных оркестров и песен, и распространяем огромное количество пропаганды, которая в значительной степени является проекцией нашей собственной агрессии и насилия на японцев или жителей Северного Вьетнама.

Кроме того, люди, достигшие определенного положения и пользующиеся устоявшимися способами действия, еще и боятся молодых. Особенно очевидно это в наши дни и в нашем обществе. Зависть и страх вот два мотива жертвоприношения, и поскольку они лежат на поверхности, они могут нам сейчас помочь.

Любопытно, хотя и вполне понятно, что человеку, по всей видимости, присуще стремление избавиться от невинности. Не связано ли это каким-то странным образом со стремлением выйти из возраста, когда нас так легко принести в жертву? Нормальному ребенку хочется вырасти и познать окружающий его мир, хочется стать полноправным взрослым, и хотя у него есть естественные телохранители, предохраняющие его от слишком скоропалительного опыта, он с нетерпением ждет возраста, когда он сможет уже в достаточной мере опираться на себя, чтобы избавиться от этих опекунов. Существует определенная тенденция к потере нормальной невинности. Кокетство, обнаруживаемое девочками, едва достигшими подросткового возраста, по большей части совершенно бессознательное, также является частью драмы, связанной с вековым стремлением избавиться от невинности. Искушение Адама и Евы, символизируемое съеданием яблока и приобретением в результате этого "познания добра и зла", было безудержным стремлением познавать и быть познанными, стремлением оставить невинность позади, превратить ее в прошлое.

Не случайно в качестве символа потери невинности и обретения "опыта" был взят именно сексуальный опыт. Безудержный порыв избавиться от невинности в раннем возрасте вполне может совершенно неожиданно привести к обратному результату — к потере опыта, а не его приобретению. Сам по себе первый опыт может быть не очень значимым (некоторые из моих пациенток рассказывали, что они спрашивали мужчину, лишившего их девственности: "И это все?"). Но перед девушкой/ женщиной и юношей /мужчиной может раскрыться дверь в целое новое измерение опыта, которое, если они готовы оставить свою невинность позади, может предоставить им бесконечно больше возможностей осознания и нежности, чем давала им прежняя жизнь.

Во время студенческих волнений можно довольно часто наблюдать странную потребность — обычно неосознаваемую — некоторых студентов быть арестованными и таким способом преодолеть свою невинность. Мой друг, учившийся на предпоследнем курсе одного из университетов на востоке США, принял участие в акциях протеста, казавшихся, на первый взгляд, довольно бесцельными. Студенты бунтовали против системы подготовки офицеров резерва в университете для возможной военной службы, и вскоре они добились своей цели. После этого они заняли учебный корпус. Когда прибыла полиция, мой друг, у которого, по всей очевидности, потребность в самосохранении находилась в конфликте с потребностью участвовать в протесте, выпрыгнул из заднего окна и убежал. Затем он присоединился к группе, которая добивалась того, чтобы в столовых и кафетериях университета было принято на работу столько же негров, сколько работало в столовых и кафе города. Студенты настаивали, чтобы это было сделано немедленно и "захватили" декана в его кабинете, чтобы держать его под арестом до тех пор, пока это не будет осуществлено. Результат их действий был вполне предсказуемым: мой друг и его соратники были арестованы полицией и сразу же исключены из университета до конца года. Один из лучших студентов этого университета, мой друг оказался изгнанным из своего класса и в его распоряжении оказалось много свободного времени.

И что же он сделал? Он отправился в Новую Англию и несколько следующих недель посвятил медитации. Возникает ощущение, что это и являлось целью всей этой истории: он хотел, чтобы его поймали. Он требовал у неструктурированного мира дать ему какую-нибудь структуру: это был молодой человек, за спиной которого была ровная вереница успехов, сын знаменитого отца, которому не на чем было проверить свои силы, на пути которого не вставало еще препятствий, заставивших бы его испытать свой характер. У студентов такого типа участие в волнениях — это мольба об опыте, равнозначном их предшествующей невинности. В определенном смысле они уже потеряли свою невинность ранее: концлагеря и атомная бомба лишили их мир структурированности, но им не хватает равнозначного прежней невинности опыта, который позволил бы им соответствовать этому миру. Они выкрикивают мольбу об опыте, который мог бы занять место их преждевременно потерянной невинности.

"И дракон, и Сфинкс находятся внутри вас". Если дракон и Сфинкс располагаются действительно там, то прежде всего мы должны их осознать. Наша ошибка состоит отнюдь не в мифотворчестве — оно является здоровой и необходимой функцией человеческого воображения, помогающей сохранить душевное здоровье, — и наше рационалистическое отрицание его лишь затрудняет нам процесс понимания зла, имеющегося в мире и в нас самих. Нет, проблема вовсе не в драконе и Сфинксе самих по себе. Проблема в том, проецируете ли вы их вовне или же смотрите им в лицо и интегрируете их. Принять их в себе означает признать, что добро и зло обитают в одном и том же человеке, и что возможности творить зло возрастают пропорционально увеличению нашей способности к добру. Добро, которое мы ищем — это более тонкая чувствительность, обостренное понимание, повышенное осознание и добра, и зла.

Поллукс, один из героев пьесы Броновского "Лицо насилия", говорит незадолго до финала драмы: "Лицо насилия — это лицо падших ангелов". Но кто такие падшие ангелы, если не люди, и кто такие люди, если не падшие ангелы? И вполне естественно, что другой герой, Кастара, отвечает на это в самом конце пьесы: "Простите человеку его насилие <…> ибо у насилия человеческое лицо"[100].

Глава 11. ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ БУНТАРЯ

Любовь к насилию представляется мне древним и символичным ответом человека на давление общества. Порочные люди могут эксплуатировать этот импульс к противостоянию, но считать сам импульс порочным — это катастрофа. Ибо никакое общество, не признающее право человека на протест, не может быть сильным; и никакой человек не является человеком, если он не черпает силы в животном начале своей природы. Насилие — это сфинкс, сидящий у камина, и у него человеческое лицо.

Джекоб Броновски "Лицо насилия"

В фильме Трюффо "Дикий ребенок" воспроизведено действительное событие, произошедшее в XVIII столетии, но имеющее особую значимость в нашем контексте. Некий доктор пытается обучать дикого мальчика, найденного в лесу, где он жил подобно животному, чтобы посмотреть, можно ли его вернуть к человеческому существованию. Привязавшийся к доктору мальчик, названный Виктором, учится речи и примитивному счету. Но эти маленькие успехи и неудачи лишь увеличивают двусмысленность его положения. И в момент обескураженности доктор (его играет Трюффо) принимает решение поставить все на карту и недвусмысленно установить, является ли Виктор человеком — станет ли он протестовать, будучи несправедливо наказан?

Зная, что Виктор принимает наказание — запирание в туалете, — когда сделает ошибку, Трюффо пытается запереть его в туалете, когда мальчик правильно выполняет данное ему задание. Виктор яростно сопротивляется. И с довольной улыбкой признания доктор сообщает, что в мальчике есть то центральное звено, которое и составляет человеческую сущность.

Что же это за звено? Это способность ощущать несправедливость и противостоять ей исходя из позиции "пусть я лучше погибну, но не подчинюсь". Это элементарный гнев, способность собирать все свои силы в кулак и бороться с тем, что человек считает нечестным[101]. Как бы она ни смешивалась с чем-то другим, чем бы ни прикрывалась, и на что бы ни походила, эта элементарная способность сражаться с несправедливостью остается отличительной чертой человека. Короче говоря, это способность взбунтоваться.

Сегодня, когда массы людей оказываются во власти тревожности и беспомощности, они склонны психологически заморозить и изгнать за пределы городских стен каждого, кто только посмеет возмутить их притворное спокойствие. Ирония судьбы состоит в том, что именно в переходные периоды, когда люди больше всего нуждаются в том новом дыхании, которое может им дать бунтарь, они менее всего готовы его слушать.

Но изгоняя бунтаря, мы перерезаем нашу собственную нить жизни. Ибо функция бунтаря абсолютно необходима — как источник жизненных сил культуры, как животворные корни цивилизации.

Чрезвычайно важным мне представляется провести границу между бунтарем и революционером. Каждый из них представляет собой непреодолимую противоположность другому. Революционер стремится к внешним политическим изменениям, к "свержению или отречению от власти одного правительства или правителя и замене его другим". Это слово происходит от латинского revolve, буквально означающего оборот, например, оборот колеса. Когда условия жизни под властью данного правительства становятся невыносимыми, отдельные группы могут стремиться свергнуть это правительство, исходя из убеждения, что любая новая форма правления может быть только лучше. Однако многие революции просто заменяют один тип правительства другим, которое ничем не лучше прежнего — что делает положение отдельного гражданина еще более тяжелым, чем прежде, ибо ему приходится претерпевать неизбежный период анархии между первым и вторым правительствами. Революция может принести гораздо больше вреда, чем пользы.

С другой стороны, бунтарь — это "тот, кто противостоит власти или ограничениям: тот, кто разрушает установленный обычай или традицию"[102]. Отличи тельной характеристикой бунтаря является его вечная неугомонность. Он стремится, прежде всего, к внутренним изменениям — к изменениям установок, чувств и кругозора того народа, которому он предан. Нередко кажется, что в силу своего темперамента он неспособен принять успех и приносимый им покой, он лезет на рожон и, когда он преодолевает ту или иную преграду, ему скоро становится не по себе и он рвется к следующему барьеру. Его тянет к беспокойным умам и сердцам, ибо он разделяет их вечную неспособность примириться с тиранией над умами[103]. Он может, как Сократ, называть себя оводом для своих сограждан — оводом, который не дает государству впасть в самодовольство, являющееся первым шагом к деградации. И не имеет значения, в какой мере бунтарь кажется действующим ради своего удовольствия, это заблуждение: в душе настоящий бунтарь может быть каким угодно, но только не безрассудным.

Бунтарь, как человек, который, в соответствии со смыслом этого слова, не признает власти, стремится прежде всего не к замене одной политической системы другой. Он может поддерживать политические изменения такого рода, но не они являются его основной целью. Он восстает ради определенного понимания жизни и общества, которое, как он убежден, жизненно важно для него и его сограждан. Всякое восстание подразумевает определенные ценности. В то время как революционер склонен забирать власть в свои руки, бунтарь не стремится к власти как таковой и не очень умеет ею пользоваться, он склонен делиться своей властью с другими. Подобно французским борцам Сопротивления Второй мировой войны, бунтарь борется не только за освобождение своих сограждан, но и за свою личностную целостность. И то и другое представляют для него две стороны одной медали.

Примером революционера может служить раб, убивающий своего хозяина. Единственное, что ему остается, это занять место хозяина и быть, в свою очередь, убитым последующими революционерами. Бунтарь же осознает, что хозяин так же, как и он сам, порабощен системой рабства (хотя и не столь мучительно), и он восстает против системы, порождающей рабов и хозяев. Если его восстание оказывается успешным, он освобождает и своего хозяина от унижения владеть рабами[104].

1. Бунтарь необходим для развития цивилизации

Деяния бунтаря влекут за собой развитие цивилизации. Функция бунтаря состоит в том, чтобы сотрясти застывшие нравы и неподвижный устоявшийся порядок цивилизации; и это сотрясение, хотя и болезненное, совершенно необходимо, чтобы спасти общество от скуки и апатии. Разумеется, я имею в виду не каждого, кто называет себя бунтарем, но лишь того, кто им является на деле. Цивилизация обязана своими первыми плодами бунтарю.

Цивилизация начинается с восстания. Титан Прометей, восстав против воли олимпийских богов, похищает у них огонь и приносит его в дар людям, знаменуя тем самым рождение человеческой культуры. За это Зевс велит приковать его к Кавказским горам, где каждый день к нему прилетает орел и клюет его печень, которая снова вырастает за ночь, чтобы снова быть съеденной на следующий день. Это легенда о муках человека-творца, которого ночной отдых оживляет только для того, чтобы он мог продлить свои мучения на следующий день.

Но обратите внимание еще и на то, что Прометей может быть освобожден от своих страданий, если кто-либо из бессмертных откажется ради него от своего бессмертия. Это делает Хирон. Что за яркое утверждение сути человеческой жизни, одной из главных характеристик которой является то, что каждый из нас когда-нибудь умрет! Хирон как бы говорит своим поступком: "Я охотно отказываюсь от бессмертия ради утверждения человечности, я готов умереть, чтобы утвердить человеческую цивилизацию". Как не раз повторяет Хайдеггер, именно смерть очеловечивает нас. И факт нашей смертности теснейшим образом связан с нашим восстанием и нашей созидательной цивилизацией. Это истина, осознать которую в полную силу способен только бунтарь.

Подобное восстание и подобное принятие смертности стоят в центре и другого повествования о начале цивилизации — в центре истории Адама и Евы. Сущность их деяния составляет восстание — восстание, спровоцированное змеем, этим демоническим элементом мира.

Примечательное сходство историй Прометея и Адама состоит в том, что боги изображены в них в качестве врагов человека — они стремятся навечно удержать человека в подчинении. Яхве беспокоит, что Адам и Ева, съев плод с древа познания добра и зла, могут съесть и плод с древа вечной жизни. И снова факт человеческой смертности становится необходимой предпосылкой творчества и цивилизации. Да, мы тоскуем по бессмертию, изо всех сил стараемся создать его символы, и неизбежность смерти причиняет нам жгучую боль. В стихотворении Дилана Томаса говорится: "Не идите, нежные, в эту добрую ночь", "Гнев, гнев, против умирания света""[105]. Но если бы мы не знали, что нам суждено умереть, мы создали бы не больше, чем боги, прожигающие на горе Олимп свои бесконечные дни, унылую последовательность дней, оживляемую лишь случайными эротическими связями со смертными.

Самосознание, включающее в себя тревогу, вину и чувство ответственности, рождается лишь после изгнания Адама и Евы из рая. И все это происходит благодаря акту восстания. Это не является чем-то новым для психологии: не может быть осмысленного "да", если индивид не может также ответить и "нет". Сознание требует тренировки способности индивида к противодействию, способности, необходимой для разрешения конфликтов, возникающих в жизни каждого из нас, оно вдохновляется этими конфликтами и развивается в них, что заставляет человека удивляться своей внутренней силе, о которой он и не подозревал, и апеллировать к ней.

Давайте рассмотрим и миф об Оресте. Он показывает нам человека, принимающего на себя ответственность за свою жизнь, что также является предпосылкой цивилизации. Этот миф подобен истории Прометея и Адама с Евой в том смысле, что он описывает гигантский шаг вперед в очеловечивании человека. И то обстоятельство, что Орест идентифицируется со своим отцом, не столь важно, так как основной акцент в этом мифе делается на том, что индивидуальное существование должно начинаться с восстания против матери, с которой индивид в момент своего рождения соединен пуповиной. После того, как Орест убивает свою мать и навсегда покидает Микены, он подвергается преследованию Эриний, доводящих его до настоящего сумасшествия. Как и многие пациенты, обращающиеся к психотерапевту, он борется за свою автономность на грани психоза. Этапы этой драмы таковы: поступок Ореста, его вина и преследование Эриний, принятие им на себя ответственности за содеянное, и его окончательное прощение в "Эвменидах", заключительной пьесе трилогии Эсхила, — прощение судом, состоящим не из богов, а из людей. По сути, это описание важности восстания для развития способности принимать на себя ответственность за свою жизнь и жизнь своих близких.

Мы также можем заметить в ходе истории, с какой поразительной регулярностью общество, которое при жизни одного поколения казнит бунтаря, обожествляет его при жизни следующего поколения. Сократ, Иисус, Уильям Блейк, Будда, Кришна — этот список столь же разнообразен, сколь и бесконечен. Если обратиться к первым двум именам, мы заметим, что бунтарь своим видением обычно бросает вызов окружающим его людям. Иисус говорит: "Сказано древними <…>, но я говорю вам…" Сократ, хотя и отказывается уклониться от закона, тем не менее противостоит ему: "Люди Афин, я скорее буду повиноваться Богу, чем вам, и пока я жив, я никогда не перестану учить философии". И то и другое является введением в искреннее и открытое изложение бунтарских учений, бросающих вызов структуре общества и его стабильности. Общество может терпимо относиться только к незначительной угрозе его нравам, законам и устоявшимся способам поведения. Однако, если у цивилизации есть только ее собственные нравы и нет импульса, толкающего ее к развитию — иначе говоря, если у нее есть только устоявшиеся способы поведения, — ее уделом будет пассивность и апатия. Сложившийся механизм приспособления состоит в том, чтобы осудить бунтаря в ту эпоху, когда он живет, а затем, когда он мертв и не имеет уже возможности изменить свое учение (которое теперь является устоявшимся), реабилитировать его, канонизировать и, в конечном счете, обожествить.

Если боги поглощены тем, чтобы держать человека в подчинении, почему бы нам просто не сказать: "Долой их!" Тогда мы смогли бы, как это пытались сделать рационалисты всех веков, просто принять Иисуса и Сократа в качестве людей с обостренным восприятием. Но делать так — означает не понимать функцию богов. Боги, с точки зрения культуры, являются символами наших идеальных стремлений и видений. {Символ охватывает разные слои реальности и участвует в образовании самой реальности.) Бог это символ той силы, к которой люди стремятся, но которой они не обладают. Мы постоянно расширяем сферу наших озарений и прозрений. Простое отрицание функции бога в человеческой жизни будет означать обеднение нашей жизни, особенно наши идеалы и прозрения. Но по мере расширения и оттачивания наших представлений (например, о справедливости) и наших идеалов (например, идеала лучшего общества), мы расширяем также и наши символы бога. Именно поэтому мы и встречаем в Ветхом Завете описание любопытного феномена спора Авраама с Богом, когда Авраам убеждает Бога не разрушать Содом к Гомору, говоря: "Не может быть, чтобы ты поступил так… Судия всей земли поступит ли неправосудно?" (Бытие, 18: 25). Он делает выговор Богу за то, что тот отступает от своих собственных принципов. И на протяжении Ветхого Завета мы снова и снова видим, как тот или иной человек восстает против Бога, исходя из своего нового видения того, каким дол жен быть Бог и что он должен символизировать.

Этот любопытный феномен — явившийся источником многочисленных упражнений теологов — не имеет смысла, если мы определяем Бога как всесовершенное и абсолютно неисповедимое существо. Но он становится весьма осмысленным, если мы рассматриваем Бога, а я думаю, высшие религии всегда рассматривали Его именно так, как соединение Причины Бытия (аспект данности жизни) и способности самого человека к духовным прозрениям (аспект автономности индивидуального человека). Высшая функция восстания состоит в восстании во имя "Бога, который выше Бога". Так называется последний раздел книги Пауля Тиллиха "Мужество быть", книга, которая сама является прекрасным образцом именно такого понимания Бога.

2. Диалектика взаимоотношений бунтаря и общества

Бунтарь настаивает на уважении своей индивидуальности он борется за сохранение своей интеллектуальной и духовной целостности против требований общества, подавляющих индивидуальность. Он должен противостоять группе, которая, с его точки зрения, является воплощением конформизма, приспособленчества, и грозит гибелью его собственной оригинальности и его собственному голосу. На протяжении всей человеческой истории и в течение жизни каждого из нас непрерывно продолжается это диалектическое взаимодействие между индивидом и обществом, личностью и группой, человеком и общиной. Пренебрежение любым из полюсов этой диады приводит к вырождению личности. Всякий человек время от времени испытывает желание шокировать общество и представляет, как он надерзит соседям. Как это ни парадоксально, но от этого зависит поддержание его собственной психической жизнеспособности. Не менее парадоксально и то, что и сама община, даже несмотря на то, что она осуждает такую дерзость, именно благодаря этой дерзости укрепляет свои жизненные силы, здоровье и черпает в ней импульсы дальнейшего развития. Это еще раз показывает нам, что люди развиваются не линейно и поступательно в направлении чего-то "лучшего и лучшего", но скорее в динамическом процессе, соединяющем тезис и антитезис: они растут "вниз" одновременно с тем, как растут "вверх", растут в глубину одновременно с ростом в высоту.

Миф об Эдеме описывает восстание как противостояние с Богом. И, конечно, это противостояние авторитетам, устоявшемуся порядку вещей, всем, кто привержен лишь ценностям прошлого и не смотрит в будущее. Но в описании этого восстания пропущено, что его исходом является не "или — или", а диалектическое взаимодействие: мы нуждаемся в авторитете, когда восстаем против него. Мы восстаем против культуры, пользуясь тем языком и теми знаниями, которым научились благодаря ей; мы восстаем против родителей, продолжая в то же самое время любить их.

И бунтарь, в свою очередь, нуждается в обществе. Его язык, понятия, которыми он пользуется, его способ взаимодействия с другими людьми — все это дала ему культура, которой он теперь противостоит. Он выделяется из общества, критикует его и становится в ряды тех, кто пытается его реформировать — и все это время он остается носителем той самой культуры, которой он противостоит. Думая о неблагодарности цивилизации, убивающей своих пророков, мы видим также абсурдность самого вопроса о благодарности или неблагодарности по отношению к действиям бунтаря. Поэтому я называю их взаимоотношения диалектическими. Это динамические взаимоотношения, в которых каждый из полюсов существует благодаря противоположному полюсу — и если изменится один, то изменится и второй.

Об этом хорошо сказал Джекоб Броновски:

Люди имеют право бояться потому, что общество может лишить их мужества. Тем не менее, никто еще не использовал свой талант в полную силу, если у него за спиной не стояло благоприятное общество, типа греческих или итальянских городов государств. Животный эгоизм, закон джунглей всегда наготове, чтобы разрушить город. И все же эта сила, какой бы антисоциальной она пи была, не является совершенно чуждой или полностью плохой. Ум, который движет ею, исполнен человеческих желаний. Греки никогда не забывали о том, что источником сил любого разума, как хорошего, так и дурного, является наше животное тело[106].

Общество подавляет отдельную личность в силу самой своей природы. Указывая на это, Ханна Арендт выражает удивление по поводу того, что люди часто считают, будто группа должна вести себя иначе. Современные авторы, от Райха до Фромма, негодующе говорят об обществе, выражая свой гнев с помощью таких слов, как "бюрократическое", "безжалостное", "супертехнократическое", постоянно подразумевая, что это вина общества, что мы таковы, какие мы есть. С одной стороны, это вытекает из утопизма — из ожидания, что когда мы построим общество, которое будет учить нас правильно, нам всем будет хорошо. С другой стороны, это напоминает ребенка, уговаривающего родителей, чтобы они стали более высокими или в каком-то другом отношении перестали быть такими, какие они есть. Нельзя ожидать от общества, чтобы оно было другим. Ибо общество, с одной стороны, — это мы. Бунтарь представляет собой раздвоенную личность в том смысле, что он осознает, что общество вскормило его, удовлетворяло его потребности, давало ему безопасность, благодаря которой он мог развить свои способности; и в то же время он страдает от его давления и задыхается в его затхлой атмосфере.

Бунтарь постоянно борется за превращение общества в духовное сообщество. Как сформулировал это Камю: "Я восстаю — и поэтому мы существуем"[107]. Сегодняшний бунтарь борется с механизирующими бюрократическими тенденциями не потому, что они сами по себе являются злом, но потому, что в современном мире они представляют собой главный источник дегуманизации человека, потери целостности и унижения человеческого достоинства. По той же причине он борется и с изобилием, ибо знает, что "избыток благосостояния может разъедать власть, и богатство особенно опасно для <…> процветания республик"[108].

Бунтарь может рядиться и в разноцветные (хотя иногда и рваные) одежды маргинала-хиппи. Молодой человек, правильно ощущая угрозу своим ценностям и своей жизни, исходящую от войны во Вьетнаме, от загрязнения окружающей среды и дегуманизации, сопровождающей наш мощный технический прогресс, уходит из общества на какое-то время. Его поступок являет собой протест против косности общества, но это еще и период, когда он может найти себя. Это подобно тому, как Будда удалялся на гору, а Иисус в пустыню, чтобы обрести внутреннюю целостность перед тем, как начать свое служение. Это подобно также тому периоду странствий, который составлял неотъемлемую часть образования студентов Средневековья.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒