Ролло Р. Мэй 8 страница

Границы силы и любви перекрывают друг друга. Любовь заставляет того, кто любит, хотеть, чтобы на него влияли, и желать делать то, что хочет любимый. Переплетение любви и силы можно видеть в отношениях между любовниками, между мужем и женой, заботящимися о достоинстве другого, сохранении его или ее независимой личности. Его можно видеть в воспитании ребенка на твердых основаниях, которые понимающий взрослый дает ребенку. Напористость, утверждение своей личности и временами даже агрессия не только не предосудительны, но являются здоровыми в развитии любовных отношений.

Некоторые читатели возможно скажут, что заботливая сила и интегративная сила в действительности являются формами любви. Я согласен с их мнением, но полагаю, что лучше стараться избегать растворения силы и любви друг в друге. Поэтому я предпочитаю четко удерживать различие их значений. Однако мы можем говорить о том, что низшие формы силы — эксплуатация, манипуляция — содержат в себе минимум любви, тогда как высшие формы забота, интегративная сила содержат ее больше. Другими словами, чем выше мы поднимаемся по этой шкале, тем больше любви мы находим.

Даже в религиозной сфере вера в то, что "Бог движет мир только любовью" является сентиментальностью. Те, кто придерживаются этого мнения, забывают, что первое слово молитвы общей исповеди — "Всемогущий", и что молитва Господня заканчивается словами: "Яко Твое есть Царствие и сила и слава во веки". Часто заповеди блаженства просто неверно интерпретируют: "Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю", — равно как историю Иисуса, говорящего, когда ему предлагают всю власть на земле: "Изыди от меня, сатана". Но мы должны принимать во внимание, что христианство возникло в период, когда римская армия оккупировала весь известный мир, и всякая политическая власть или недостаток кротости повлекла бы за собой скорое наказание. Наша проблема сейчас в другом: мы присутствуем в мире, над которым властвует супертехнологии, и мужчины и женщины должны быть способны отстоять власть своего сознания, если они вообще еще способны выжить.

Общественная деятельность — работа ради расовой справедливости, мира между народами, помощь бедным и т. д. невозможна без сочетания силы и любви.

Не удивительно, что Ницше объявил христианство своего времени религией слабых и провозгласил время утверждения силы и аристократизма духа. В переоценке всех ценностей Ницше настаивает на том, что радость приходит не от подчинения и отрицания, но от утверждения. "Радость есть просто проявление чувства достигнутой силы, — восклицает он. — Суть радости есть плюс — чувство власти"[54].

Глава 6. СИЛА БЫТЬ

…И всякий, кто не ведает того, Как внутренним своим управить существом, Без устали придумывать стремится, Как волю ближнего себе тщеславно подчинить… Иоганн Вольфганг Гете "Фауст". Часть II

Для живого человека сила и власть — не теоретические проблемы, а постоянная данность, с которой ему приходится сталкиваться, используя ее, наслаждаясь ею и борясь с ней по сто раз на дню. Каждый человек рождается как пучок возможностей. Очень немногие из них сформированы к моменту рождения как реальная сила; ребенок еще не может ни ходить, ни говорить, ни конструировать летательный аппарат. Но он может плакать (на что обратил внимание Гарри Стэк Салливан), и этот плач есть возможность, которая позже развивается в сложную систему языковых коммуникаций.

Никто не станет сомневаться в том удовольствии, которое маленький ребенок получает, взращивая эти возможности в силы, обнаруживающие себя в том, что он может говорить, ползти, идти, бежать. Любой из нас, кто видел детей, бегающих в парке, прыгающих и скачущих подобно щенкам, может оценить радость чистого движения, упражнения мускулов, требующих использования. Способность исследовать, видеть мир через призму своего возраста все более становится действующей силой по мере того, как развивается его нервно-мышечная система. Любой, кто с интересом наблюдал за собственным развитием, поймет, что в каждом шаге на пути актуализации возможностей присутствует как природа, так и воспитание.

Но эти возможности порождают и тревогу. Кьеркегор в своем "Понятии страха" обращает на это внимание. Возможность становится действительностью, но "промежуточная переменная есть беспокойство". Возможность полового акта, которая скачкообразно актуализируется в пубертате, приносит восторг и наслаждение, но вместе с тем и тревогу, связанную с новыми отношениями и новой ответственностью.

Сила толкает к ее осуществлению. Это не хорошо и не плохо с этической точки зрения, это просто есть. Но сила не нейтральна. Она требует своего выражения, хотя формы этого выражения чрезвычайно различны. Существует неразрешимое противоречие между индивидуальной силой мужчины или женщины и культурой, которой он или она принадлежит; они обречены на борьбу индивидуальной силы с культурой, стремящейся удержать индивида в своих границах.

Эта постоянная борьба по природе диалектична — когда изменяется один полюс, другой изменяется тоже. Возьмем снова в качестве примера секс: возможности гениталий перерастают в действительную способность к соитию в подростковом возрасте, и через несколько лет появляется способность произвести на свет ребенка, задолго до того возраста, в котором наша культура одобряет это действие, что приводит к значительным трудностям: из-за этого некоторые люди склонны считать сексуальное влечение как таковое чем-то нехорошим. Но такая ошибочная логика не дает им увидеть суть дела и признать, что тяжесть конфликта между культурой и индивидом может быть облегчена, но не существует единственно верного пути его разрешения. Дилемма есть постоянный спутник человеческого существования. Она может, если не уклоняться от нее, принести творческие плоды, такие как изобразительное искусство, музыка, танец и другая созидательная работа.

1. Истоки силы в детском возрасте

Истоки силы одновременно являются истоками агрессии. Ибо агрессия есть одно из применений — пусть и не всегда верных — силы. Клара Томпсон убедительно говорит об этом, когда пишет, что агрессия"…возникает из врожденного стремления расти и осваивать жизнь, что по всей видимости является свойством всякой живой материи. Только когда этой жизненной силе препятствуют в ее развитии, к ней прибавляются компоненты злобы, ярости или ненависти"[55].

Мы заметили в Главе 1, что слово сила в английском языке происходит от корня, означающего "быть способным". В связи с этим интересно, что Гарри Стэк Салливан обычно использует термины "способность и сила" вместе, а также вместе говорит о природе и воспитании. "Мы по всей видимости рождаемся с частицей мотивации власти в нас", — замечает он. Но, с точки зрения Салливана (как и с моей собственной), это ни в коей мере не означает того, что счастливый жребий выпал "природной" стороне дихотомии, ибо он говорит о формировании этой мотивации в терминах безопасности, статуса и престижа. Эти характеристики несомненно социальны и усваиваются ребенком по мере развития вне культуры и внутри нее.

Когда мы наблюдаем за ребенком, который строит из кубиков, а затем рушит свою постройку, чтобы строить ее заново, мы понимаем, что сила и агрессия имеют позитивное значение. Ребенок от этого переходит к исследованию, эксперименту, обустраиванию своего мира всеми своими силами, по мере того, как уровень его развития позволяет ему это. "Изначально, — пишет Д.У.Винникотт, — агрессивность почти синонимична активности"[56]. И доктор Энтони Сторр, приводя утверждение Винникотта, далее говорит:

Если Фрейд был прав в своем предположении о том, что наша главная цель есть блаженное пресыщение, трудно объяснить это исследовательское поведение, но если мы признаем адлерианское "стремление к превосходству" или какой-либо другой эквивалент инстинктивно-потребностного поведения животного, ищущего стимуляции, трудность исчезает[57].

То, что мы узнаем из психотерапии, приложимо к растущему ребенку: если авторитет, будь то терапевт или родитель, пресекает активность прежде, нежели ребенок укрепит свой плацдарм способности и силы, ребенку будет трудно укрепить его позднее, и он, возможно, научится это делать с некоторой примесью враждебной агрессии. В результате он будет склонен в спорных случаях действовать с некоторой агрессией и протестом, компенсирующими осуждение со стороны авторитета.

Исходно ребенок демонстрирует свою силу и агрессивность только в сочетании с ее противоположностью, т. е. с его потребностью в том, чтобы быть зависимым объектом заботы. Начало процесса взросления можно отсчитывать от разрыва биологической связи с матерью (когда ребенок выходит на свет из утробы, где все давалось ему автоматически). После перерезания пуповины он вынужден учиться строить отношения на психологической основе. Всякое усилие, на которое он отваживается, является приложением его индивидуальной силы и способности, а затем он снова льнет к своей матери[58]. Процесс кормления связан с его потребностью в заботе и любви окружающих, а агрессивная сторона — в его потребности утвердить себя, протестовать, если необходимо. Сперва идет "да", затем — "нет". Если его агрессивность блокируется, как это часто бывает с детьми из среднего класса, живущими в обеспеченных пригородах, он будет склонен всегда оставаться зависимым. Или, если его потребность в любви и заботе не находит ответа, он может стать разрушительно-агрессивным и потратить свою жизнь на то, чтобы взять у мира реванш — как это иногда бывает с детьми, выросшими в трущобах. Или же, если у него нет никаких ограничений, ничего, что, препятствуя ему, требовало бы приложения силы, никакой противостоящей ему твердости родителей, он может обратить агрессию против самого себя в самобичевании или бессмысленной злобе на кого-то, кому случится оказаться рядом.

Подвижность ребенка может рассматриваться как способ увеличения расстояния, на которое он может отойти от своей матери. Это практика независимости от нее, практика, возрастающая в течение всей его жизни независимо от того, где находится его настоящая мать и от того, жива она или умерла.

Неудачное воспитание может привести и приводит силы индивида к разрушительным итогам. Женщина-пациент страдала периодическими приступами неконтролируемой злобы к своим мужу и детям, во время которых она могла исторгать бесконечные ругательства и в ярости колотить мужа кулаками. Оказалось, что она была дочерью проститутки, и еще совсем маленькой мать часто использовала ее как "повод для разговора", чтобы завязать контакт с разными мужчинами и кафе. Затем мать вела мужчину в свою комнату, в то время как дочь сидела за столом одна в течение часа или около того. В школьные годы она жила у бабушки с дедушкой и жители деревни совершенно отвергали ее. Она вспоминала, что ходила к домам женщин, сплетничавших о ней, и гадила у них на ступеньках, чтобы отомстить. Когда другие дети собирались в компании, ее не приглашали, она подходила к краю группы и просила немного мороженого и торта. Она развила чувство заботы, кормя кроликов и других животных у себя дома, но это было привязанностью одиночки, и она так и не смогла преодолеть нервозность в ситуации контакта со своими ровесниками. Совершенно понятно, что такое воспитание должно было привести к разрушительной ярости и агрессии в имевших место позднее человеческих ситуациях.

Нормальное развитие ребенка требует любви и заботы родителей наряду с его собственной возможностью изо дня в день исследовать и повышать свое чувство компетентности. Сторр говорит: ""Дай мне сделать это", эту просьбу маленькие дети повторяют вновь и вновь, и мудрые матери вдохновляют своих детей делать столько, сколько они могут, как бы ни было утомительно терпеливо ждать, пока ребенок в течение нескольких минут завязывает узел, который взрослый в состоянии завязать за считанные секунды"[59]. Сторр не считает, что чтение сказок братьев Гримм и игра в полицейских и воров и в войну наносят вред детям. Ребенку нетрудно отличить фантазию от реальности, и ему надо проработать свои агрессивные склонности в мире фантазии, если они неприемлемы в реальности. Вновь цитируя Винникотта ("Если общество и находится в опасности, то не из-за человеческой агрессивности, а из-за подавления личной агрессивности в индивидах"), Сторр далее утверждает, что родители, которые беспокоятся о том, чтобы их дети не превратились в разжигателей войны, запрещая военные и подобные им игры, добиваются тем самым прямо противоположного: "[они]…скорее всего получат именно тот тип личности, возникновение которого пытаются предотвратить"[60]. Ибо ребенку нужен весь доступный ему потенциал агрессивности, чтобы защитить и укрепить свою растущую индивидуальность.

2. Жизнь Оливера

Фрагменты психоанализа этого молодого человека позволят увидеть, что происходит, когда сила индивида не может быть принята им сознательно п открыто. Сила при этом не исчезает, но прорывается множеством других способов. Этими путями могут быть закамуфлированная сила пли псевдосила.

Оливер, аспирант, приятной наружности, стройный, казался моложе своих двадцати шести лет. Он был третьим и последним ребенком в обеспеченной еврейской семье, в которой самый старший ребенок, брат Оливера на девять лет его взрослее, всегда был успешен как в социальном плане, так и в области спорта. Сестра Оливера, старше его на семь лет, большую часть жизни проходила тот или иной курс терапии, была госпитализирована после приступа шизофрении, и два года в состоянии немоты находилась и стенах психиатрической клиники, где и пребывала к описываемый период. Его отец, заведующий финансовым отделом в обширной торговой сети, был холодным, успешным в делах и ипохондричным дома — временами добрым, но абсолютно непредсказуемым. Он хотел, чтобы дети были "милы" с ним, и реагировал на семейные ссоры уходом в болезнь (у него было больное сердце) и замыканием в себе.

Мать Оливера, которая была когда-то и все еще оставалась красавицей, доминировала в семейной структуре. Она была летящей, утонченной, непоследовательной, интеллектуальной, и в спорах меняла свою точку зрения через фразу, чтобы вынудить собеседника защищаться. Именно она "испортила" Оливера: готовила специально то, что он любил, возила его в школу на машине, так что ему не приходилось ездить на метро, как другим мальчикам, и была безмерно счастлива, когда Оливер, который упорно и сильно не любил школу, симулировал болезнь, чтобы остаться с ней дома. Она окружала его соблазнами, активно препятствуя позднее его бесплодным попыткам встречаться с девушками. Обеденный стол был постоянным полем боя, где стычки могли приводить к тому, что один член семьи не разговаривал с другим неделями. К этой технике "похорон обидчика заживо" особенно часто прибегали Оливер и его сестра, слабейшие члены семьи ("Я мог идти рядом с моим отцом так, будто его не было", — говорил Оливер). Сестра Оливера иногда расширяла это отношение на весь мир, выражением чего становилась ее немота.

Исходным вопросом был для нас следующий: ка ким образом Оливер мог обрести какую бы то ни было силу в такой семье и таком мире? Зажатому в двойные тиски, с матерью, которая меняла свои решения с каждым произнесенным словом, с отцом, который устранялся под угрозой сердечного приступа всякий раз, когда скрыто тлеющий пожар семейной войны прорывался наружу; бывшему разменной монетой между сестрой, у которой имелись психические нарушения, и "успешным" братом, который защищал Оливера в школе, но безжалостно дразнил его дома, — что было Оливеру делать? Должен ли он был теперь, когда он вырос до шести футов и стал хорошо выглядеть, стремиться утвердить себя на социальной шкале? Но девушки в вузе всегда называли его "мелкой креветкой", и эта кличка до сих пор преследовала его. Спортивное поле? Там он был "вонючкой", и кроме того, его брат совершенно узурпировал этот способ добиться признания. Интеллект? Всю свою жизнь, пока он не поступил в колледж, он ненавидел школу и не делал домашние задания. Причем все это несмотря на тот факт, что он изначально отличался хорошим воображением и, как потом оказалось, демонстрировал богатый ум п активный интеллект.

В мальчишеском возрасте он являл с собой картину "малыша", который научился быть "милым" для других, никогда не протестовал и, как небольшие страны в Европе в XVIII веке, получал защиту путем заключения союзов с различными значимыми членами семьи. Этот паттерн самоосуждения зашел так далеко, что он предпочитал, чтобы его не любили в вузе (другие ребята приклеили к нему пренебрежительное прозвище "Глупышка"), потому что это хотя бы привлекало к нему некоторое внимание.

На что уходила его сила? Когда ему было шестнадцать, у него случилось два эпилептических припадка, и с тех пор он принимал ежедневно дозу дилантина. Эти припадки были интересны нам в качестве симптома бурлящего внутри Оливера вулкана эмоций. Что бы ни означали эти припадки физически, в психологическом измерении они, в общем и целом, свидетельствовали о сильной ярости. Эта ярость нарастала п в итоге прорывалась в виде периодических припадков. Подобные взрывы ярости помрачают сознание, так что сам человек никогда не осознает, или не может отвечать за то, что он делает. Но это выливается в насилие, направленное главным образом против самого себя — сам человек получает физические повреждения, более или менее тяжелые, когда его время от времени охватывает припадок. Более того, такой человек, как Оливер, хронически подавлен, над его головой висит дамоклов меч, и он совершенно не знает, когда меч упадет. И в то же время Оливер упорно отрицает это, говоря: "Я никогда не поддаюсь эмоциям или огорчению, я видел, к чему это привело мою сестру, поэтому я поклялся себе, что я никогда не пойду этим путем".

В начале терапии Оливеру часто снились сны о ворах, проникающих в дом, который был для него своего рода крепостью. Единственное, что он был способен сделать, притвориться мертвым, а это есть простейший символ бессилия и невинности.

Группа воров была в доме. Кто-то спускался вниз <…> я свернулся, как мертвый. Он долго смотрел на меня. Через некоторое время я вышел наружу. Воры ограбили <…> меня. Потом была толпа люден снаружи, где женщина начала преследовать меня с ножом для мяса, а затем мужчина взял нож п начал преследовать меня.

"Я помню моменты, когда был несчастен, — сказал Оливер, п не помню никакой радости в семье. Я приучился активно уворачиваться в семейных битвах, плыть по течению, никогда ничего не ожидать, ибо в противном случае будешь иметь неприятности. Зачем бороться? Это приносит боль, и я рано научился не доверять никакой боли <…>. Никто не уделял никакого внимания моим чувствам. Меня всегда принижали". Позже по ходу терапии обнаружился символ, в котором явно проступил образ его скрытой силы: "Я был как Гулливер, весь связанный веревками лилипутов".

Единственным счастливым временем за всю его жизнь был для него год, когда он ездил в Израиль. Начиналась израильско-арабская война, и он был репортером одной из американских газет. Он возвращался к этому времени с трогательными воспоминаниями. Он упивался восторгом форсированного отношения со смертью во время его прогулок по сектору Газа среди тел павших солдат. В этот краткий период он чувствовал себя что-то значащим.

В то время ему было двадцать четыре, и он нлю бился в девушку это была его первая любовь. По водом (но вовсе не причиной) для того, чтобы начать проходить психоанализ, была его нерешительность в отношении того, жениться ему на этой девушке или нет. Его семья была настроена против нее, но когда я увидел ее, она показалась мне симпатичной, хотя и несколько истеричной особой, которая, несмотря на свое скудное воспитание, была человеком, с которым Оливер мог говорить и который отвечал ему некоторой признательностью.

Примерно через три месяца после начала психотерапии он рассказал мне, что он верил в то, что может влиять на объекты на расстоянии, изменяя их. Он смущался и был нерешителен, рассказывая мне об этом, говоря, что он знает о том, что это звучит иррационально и добавив, что если я не верю тому, что он сказал, то он может мне об этом не рассказывать. Я сказал, что моей задачей является не подтверждение или опровержение подобных идей, но разыскание той функции, в которой они ему служат, а эти идеи были явно значимы для него. Это, по-видимому, его устроило, поскольку далее он начал разворачивать целую систему веры в "отмщение" в руках Божиих, и в тяготы, отмеренные другим в качестве наказания за творимую ими несправедливость.

Просыпаясь утром, он прежде всего должен поду мать о том, что его семья или кто-то другой будут иметь неприятности. Затем он должен поднять свою простыню на два фута, посмотреть на определенную точку на стене, встать строго определенным образом на пол, пойти в туалет и помочиться прежде, нежели он обмолвится с кем-нибудь словом. Он должен взять одежду, надеть нижнее белье, сесть на кровать и надеть сначала левый ботинок, а затем штаны. Если он ошибется, исполняя этот ритуал, то должен вновь вернуться в постель и заново начать всю процедуру. После всего этого он должен сказать "доброе утро" Мэри (прислуге) или своему брату. Во время завтрака он должен есть также в строго определенном порядке: выпить свой апельсиновый сок, затем съесть яйцо, затем выпить молока и так далее.

Если он что-то нарушит в этой системе, у его отца будет сердечный приступ или что-то случится с его матерью. Наказание и счастье, как он верил, отмеряются Богом. Несколько лет назад он был почти что счастлив, когда поступил в школу журналистики. "В результате" умерла его бабушка. Иногда он думал также, что его бабушка умерла из-за того, что он положил книгу "Приключения Гекльберри Финна" в определенном месте на своем столе, или из-за того, как он положил на тумбочку свои мелкие деньги. Когда я, проверяя жесткость его системы, спросил его, могла ли его бабушка вообще не умереть, он ответил, что она могла умереть не в это время или как-то иначе. Если он все будет делать правильно, другие получат от этого пользу, если он сделает что-то не так, другие, в особенности члены его семьи, заболеют или с ними произойдет неприятность. Он не может иметь полноценной половой связи, не должен ею слишком наслаждаться. Прерванный половой акт был "правильным" способом. Когда, примерно в это время, он имел завершенный половой акт, то в течение нескольких дней ожидал наказания за свое падение. Таковым, несомненно, явилось то, что два дня спустя его мать обманули и ограбили на вокзале в соседнем городе.

Нас сразу заставила обратить на себя внимание та огромная власть, которую эта сложная система ему давала. Каждое его случайное деяние могло решить, будет ли кто-то жить или умрет. Он даже имел власть над погодой: "Когда погода дождливая, это Бог посылает дождь, чтобы наказать меня". В действительности он таким образом контролирует весь универсум. "Я должен контролировать все в моей жизни. Я не мог бы жить, если бы я не контролировал будущее". Стоит заметить, что "контролировать" было одним из любимых слов Оливера, и он часто его употреблял[61].

Сперва я с интересом заметил, что он, должно быть, чувствовал себя будто в смирительной рубашке со всеми этими ригидными принуждениями, и спросил, не тяготит ли его это бремя? Он согласился, что это трудно, но у него не было выбора. Более того, во время учебы в коллеже он не мог читать "Фауста" из-за всех этих "демонов", повсюду носящихся в книге; и даже "Мэри Поппинс" была отброшена, когда она заполнилась чертовщиной. Он не мог произнести слово, которое шло перед янки в названии современной пьесы. Когда я дополнил его словом чертовы, то за метил, что произношение подобных слов должно быть первым атрибутом современного писателя-фантаста (профессиональная цель Оливера), и что этот запрел доставит ему значительные затруднения.

Он увидел огромную власть, которую давала ему эта система, после того как я указал ему на нее. Он жил как дитя, он знал, имея нарушенные эмоции, что у него должно быть что-то важное. Этим он компенсировал свое детство, которое было совершенно лишено всякой власти. "Я должен был позволять людям использовать меня в целях своего преуспевания", — сказал Оливер, и можно не сомневаться в том, что теперь он должен был взять реванш. Невротическая (или магическая) сила прямо пропорциональна раннему бессилию. Такой человек не может отбросить свою "систему" и не сделает этого до тех пор, пока не приобретет некоторую реальную власть в реальном мире. То, что Оливера окружало многое, от чего ему необходимо было защитить себя, можно видеть из нескольких сновидений, которые приснились ему в течение тех недель, когда он рассказывал о своей системе отмщения.

Он часто видел сны о мафии, и вдруг в один день спросил меня: "Не является ли моя мать этой мафией, врагом?" Один из этих снов был такой.

Я остался дома одни. Мужчина п женщина в масках, переодетые как мои мать и отец, вломились в наш дом, чтобы напасть на меня.

Иногда боль является наказанием или облегчением. После этого я могу отбросить запреты. В целом запреты не влияют на мою жизнь, но они доставляют мне много страха. В некотором отношении это подобно нуду. Я постоянно думаю о том, что я сделал что-то, что не должен был делать. Я не хочу быть в ответе за все то, что происходит.

О чем говорит последнее предложение? Не о том, что Оливер не хочет, чтобы его система контроля продолжала существовать — она дает его жизни потрясающее чувство значимости, — но о том, что он не хочет брать на себя ответственность за власть. Это держится в секрете, не признается открыто, он контролирует жизнь и смерть бесчисленных людей, связанных с ним, и никто, кроме него, не знает об этом. Это способ, которым он может сохранить видимость своей невинности. Эта гипотеза согласуется с его утверждением, что его воздействие достигло высшей точки непосредственно перед его Бар Мицвой (традиционный обряд выхода юноши из мальчишеского возраста и вступления в ответственное сообщество взрослых).

Несмотря на наши хорошие отношения — мне нравилось работать с ним, и я знал, что ему нравилось работать со мной, и он ценил эту работу — у него было множество техник умаления и принижения меня. "Ваши глаза были полны слез", — заметил он, говоря о сновидении. "Я хотел помыкать Вами, но так, чтобы не вызывать у Вас чувство обиды". Это отличная парадигма для системы, в которой он мог вредить другим, но при этом постоянно оставаться невинным. Эти техники "сверхчеловечности" были именно тем, чему он подчинил всю свою жизнь. Он узнал их от "мастеров". По крайней мере, техники, видимо, были успешны — он не стал шизофреником, как его сестра.

По как унизительно было для него вставать в позицию нуждающегося и просящего о помощи — он даже вынужден был разработать некоторую тайную систему секретного контроля надо мной в то время, пока он это делал. Он был, как он позже сказал, кукловодом, тянущим нити, в реальности или в фантазии, чтобы управлять мной, своей девушкой, своими профессорами и всеми окружающими. Он должен был любой ценой не давать своей власти раскрыться и не позволять себе выглядеть могущественным, он должен всегда оставаться маленьким невинным мальчиком. Сделать меня ответственным, но бессильным — это было связью, в которую он пытался меня поместить. Это, по-видимому, также было той связью, в которой он сам провел всю свою жизнь.

Образ Бога и отмщения, как я полагал, должен был обеспечить реверсию данного паттерна. Видимо, это было способом, позволявшим ему быть могущественным безо всякой ответственности. Этот молодой человек был убежден в невозможности самоизменения, изменение должно было прийти извне. Это было необходимо для того, чтобы сохранить целостность системы отмщений. Он черпал свою власть из тайной связи с Богом. Вся власть остается у Бога, Бог требует того, чтобы он, Оливер, не имел автономной силы утвердить себя. Если бы он однажды решил, что может взять на себя судьбоносное решение, то бросил бы вызов самому Богу, и вся система исчезла бы как туман от утреннего солнца. Взять ответственность на себя, утверждая свою автономию, было вызовом Богу и совершением греха непослушания.

Этот паттерн явной невинности и скрытой власти можно видеть в сновидении Оливера о волке в заячьей шкуре (упомянутом в Главе 2), которое, видимо, в точности отражало игру, в которую он играл, пряча свою власть — на деле, свою жестокость — под заячьей шкурой.

В середине анализа возникло немалое количество разговоров об убийстве. Он хотел бы убить своего отца; скосить всех, кто был в метро, из автомата; во сне он видел людей, приходивших ко мне в офис и стрелявших в меня. Смакуя, он описывал садистское наслаждение, которое он испытывал в детстве, поджигая кузнечиков и муравьев и глядя, как они корчатся в огне. Когда он говорил о своем отце и брате, это звучало так, словно он был современным Ганнибалом, возглашающим, что он никогда не забудет их жестокость и клянется отомстить за себя. Его ассоциации в течение часа были: "Мой пенис маленький… Я все время оказываюсь ниже других [затем он осозна ет, что что уже не так]… насилие… припадки… Теперь я уже не хилый… овладеть городом… жизнь стала вдруг важна".

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒