Ролло Р. Мэй 6 страница

Ребенок в целости и сохранности родился в положенное время, к огромной радости Мерседес и ее мужа. Они выбрали ему имя, которое, как "Прометей", означает новый этап в истории человеческого рода. Она и ее муж, насколько я мог понять, совершенно не сознавали его значения. Но я думаю, оно было подходящим, в самом деле — родилась новая раса людей!

Необходимо сделать некоторые разъяснения по поводу моего гнева. Я не разыгрывал роль — я искренне чувствовал гнев по отношению к ее матери и отчиму. Взаимоотношение в терапии может быть уподоблено магнитному полю. Это поле включает в себя двух человек — пациента и терапевта. В него привносится сновидение. Требовался гнев, направленный против разрушителей, фигурирующих в этом сне. Лучше, если пациент сам способен разгневаться. Но если он — как в случае Мерседес — не умеет гневаться, то терапевт, чувствующий такой же гнев, может выразить его. К тому же я не просто "тренировал" Мерседес, формируя у нее "паттерны привычек", посредством которых она сама смогла бы гневаться. Нет, мы "играли на сохранение" — чтобы сохранить плод в ее утробе. И это не было также просто "катарсисом" или отреагированием в обычном смысле слова. На карту была поставлена жизнь — жизнь ее ребенка.

За что боролась эта женщина? К чему в ее снах эти нескончаемые бои с кулаками и ножами? Ответ одновременно прост и глубок: она сражается за свое право жить, жить как личность, обладающая автономией и свободой, которые неразрывно связаны с бытием личности. Она борется за свое право быть — если использовать этот глагол в его полном и могущественном значении, — и быть, если надо, против всей Вселенной, в смысле Паскаля. Эти выражения — право быть, борьба за свою жизнь — слишком бедны, но это единственные выражения, которыми мы располагаем.

Драки были языком улиц, на которых росла Мерседес. Она знала, что не может отстоять себя иначе, нежели утверждая себя грубой силой кулаков. Позже она признала, что не могла бороться с матерью без терапии: "Я получила от Вас силу противостоять моей матери". Хотя очевидно, что когда ей это удалось, это была ее сила, и именно она была тем, кто противостоял матери.

Здесь есть и еще один момент. Мерседес, отличаясь от обычного пациента в психоанализе, могла считать свои сны частью отдельного мира (и именно это было тем недостатком, который находили в ней отвергшие ее аналитики). Это напоминало "магический мир" некоторых пациентов. Она могла поэтому держаться так, словно у нее не было настоящего гнева.

Но отсутствие ярости и связанного с ней беспокойства требовало серьезной платы — ее бесплодия. Принять этот гнев сознательно было для Мерседес испытанием, с которым она была неспособна справиться: это потребовало бы от нее признания, что мать была ее злейшим врагом. Ее мать действительно спасла ей жизнь, когда она была маленькой девочкой, мать была кормилицей семьи, после того как отца Мерседес не стало. Поэтому Мерседес не могла себе позволить никакой враждебности по отношению к ней, она не могла жить двойной жизнью, обычной для пациентов из среднего класса, действующих по двойным стандартам. В результате она получила от меня не просто позволение без осуждения бороться за то, чтобы быть, она получила от авторитетного человека первичный опыт своих прав и своего бытия, который прежде (возвращаясь к первому сновидению) у нее отсутствовал. То, что я дал выход своему гневу, было выражением моей веры в то, что она — личность со своими правами. Говорить об этом мне не пришлось, поскольку она поняла это из моих действий.

2. Обряд возрождения

Но с рождением сына жизненная проблема Мерседес была решена только наполовину. После рождения ребенка она на шесть месяцев прервала прохождение терапии, поскольку не могла (или не хотела) доверить кому-либо другому уход за ребенком в то время, пока она будет у меня на приеме. Я согласился на это, потому что хотел сохранить в ней отношение к терапии как к предмету ее собственных желаний, направляемых настолько автономно, насколько это возможно. Когда Мерседес возобновила визиты ко мне, я нашел, что теперь она была в значительно лучшей форме, чем тогда, когда пришла в первый раз. У нее продолжала сохраняться ненависть к матери, которую мы пополнили бесконечными деталями ("Моя мать пыталась сделать аборт перед тем, как я родилась", "Ее губы жесткие, а не мягкие, когда она целует меня", "Она опаздывала на каждый школьный спектакль, в котором я играла, и опоздала на мой выпускной вечер", "Она прохаживается с видом французской суки"). Но ненависть не поглощала ее, не порождала более симптомов, и Мерседес была способна держать ее под контролем.

Мерседес, однако, стремилась выстроить всю свою жизнь вокруг сына, который был прекрасным активным голубоглазым рыжеволосым мальчишкой. Если он неровно дышал, она беспокоилась, если он просыпался ночью, она должна была бежать к нему и утешать его. Она долго кормила его грудью с упорством, которое удивляло даже его педиатра. У нее появились проблемы со сном, во многом из-за ее чрезмерного беспокойства о сыне. Вследствие всего этого большую часть времени она чувствовала себя усталой.

Однажды, когда не пришла няня, она привела с собой сына ко мне в кабинет. Это двухлетний мальчик немедленно начал заправлять терапией, говоря матери сесть "там; нет, здесь; нет, вот на тот, другой стул", что она покорно выполняла. Время от времени он давал указания также и мне. В течение этого приема я постоянно слышал от Мерседес: "Он очень интеллигентен в детском саду", "Он особенный", "Как мы счастливы иметь такого превосходного ребенка" и т. д. и т. п. Несмотря на то, что эти комментарии были в целом верны, они указывали на ее подчиненность ребенку, являвшуюся в действительности частью ее исходной проблемы.

Опасным моментом было не то, что она захваливала ребенка (это делает каждый гордый родитель) — Мерседес имела достаточно на то оснований. Но у нее это становилось замещением принятия себя как личности: она давала власть ребенку, тем самым уходя от необходимости взять эту власть на себя. В ее снах, имевших место в этот период терапии, она и ее сын были одним и тем же лицом. Она смотрела на себя как на прислугу сына (за которую ее ошибочно принимали некоторые другие матери, когда она приходила забирать сына из детского сада). Она не любила этого выражения, но я намеренно употреблял его, чтобы столкнуть ее с этим. Я указывал на то, что жизнь посредством сына была для нее удобным способом избегания собственных проблем, и что его это сделает в будущем первоочередным кандидатом на больничную койку.

Она слушала это примерно так же, как раньше слушала мою критику в адрес матери. Это выглядело так, как будто она признавала, что я говорил правду, но это было для нее лишено реальности. Казалось, Мерседес был нужен какой-то опыт.

Этот опыт пришел, когда она отправилась к дантисту. Она согласилась на анестезию, однако, вопреки ожиданиям, под газом она почувствовала себя ужасно. Ей казалось, что она умирает. Чувствуя дыхание смерти, она повторяла про себя: "Смерть для жизни, жизнь для умирания". Она лежала и молча плакала. Главное, она не в силах была рассказать дантисту об этом ужасном переживании, пока оно длилось. Она не могла протестовать, но попросту должна была терпеть судьбу и делать то, чего ожидали от нее люди, распоряжавшиеся в этой ситуации. Когда Мерседес, в конце концов, освободилась от действия газа и рассказала об этом дантисту, он был удивлен тем, что она ничего не сказала до этого.

В течение нескольких дней после случившегося этот опыт тревожил ее, наполняя грустью и печалью. Спустя два дня на приеме у меня она все еще плакала.

Теперь, после того, как она впервые пережила предвкушение смерти, она смогла понять драгоценность жизни. Впервые она смогла пережить тот факт, что имеет такое же право жить, как и другие люди.

С этих пор произошло радикальное изменение как в ее жизни в целом, так и в ее психотерапевтическом лечении. Пережитый опыт, казалось, вырвал ее из депрессии, которая, хотя и сильно уменьшилась после рождения сына, продолжала беспокоить ее. Теперь ей стало не все равно, умерла она или нет; жизнь перестала быть для нее последовательностью автоматически сменяющих друг друга лет, один из которых является текущим. Отныне она почувствовала себя, по ее словам, "просто счастливой". Ссорясь время от времени с мужем, она не "зацикливалась" на этом, как случалось ранее. Примерно через три месяца после "смерти в кресле дантиста", как она это называла, она все еще, к огромному своему удивлению, находи ла в себе это уверенное настроение. Даже болея гриппом, она просыпалась и спрашивала себя: "Плохо ли я себя чувствую?", — и с изумлением обнаруживала, что хотя она и чувствовала себя больной, но она не чувствовала себя плохо.

Этот единичный опыт, на первый взгляд простой, имеет огромную важность. Что означает потаенная фраза, которую она повторяла под газом: "Смерть для жизни, жизнь для умирания"? Один из смыслов, который она мне сообщает, состоит в том, что смерть для жизни, и жизнь для смерти, это значит, что, умирая, мы возрождаемся к жизни. Это делает произошедшее опытом, в которым она становится сопричастной роду — опыт, отмечаемый в различных культурах ритуалом крещения, опыт умирания, дабы заново родиться. Это также миф и ритуал воскресения — умереть, чтобы вновь восстать из мертвых. Терапевты каждый день сталкиваются с этим мифом воскресения в его реальном значении, проявляющемся с большей или меньшей интенсивностью.

Рассмотрение истории Мерседес показывает, что в самой природе терапии заложена необходимость помогать людям принять агрессию, что далеко не означает какого-либо настраивания на нее. Большинство людей, прибегающих к терапии, подобны Мерседес (хотя обычно это проявляется менее выраженно) — у них не слишком много агрессии, а напротив, слишком мало. Мы намеренно пробуждаем их агрессивность, твердо надеясь на то, что, однажды обретя свое право быть и приняв себя, они в действительности будут более конструктивно строить свои отношения с другими людьми и с самими собой. Это, конечно, совершенно другой вид агрессии, нежели тот, который обычно подразумевают под этим словом.

3. Насилие, разрушающее жизнь и дающее жизнь

Итак, Мерседес не хватало агрессии. Что же можно сказать о насилии в ее жизни? Оно, несомненно, имело место, и притом в изобилии. Сны Мерседес содержали в себе так много насилия, что если бы кто-то мог видеть их, то почувствовал бы себя сидящим на жерле вулкана. Большая часть ее насилия проявлялась для самозащиты: во сне она дралась кулаками и ножами просто для того, чтобы ее не убили.

Необходимо, однако, исследовать несколько важных моментов. Один из них это присущая насилию тенденция извергаться во всех направлениях, обходить все рациональные функции. Во время драк в школе и на улице Мерседес становилась дикой, не ведала, что творит. Такое освобождение от всех видов контроля, казалось, хорошо срабатывало в этих драках, также как в случавшихся истерических драках с мужем. Полезно будет рассмотреть опыт Мерседес в этом отношении, поскольку она — очень интеллигентный человек, который, в то же время, воспитывался в примитивном окружении.

Давайте вернемся назад к самому первому сеансу психотерапии, во время которого Мерседес рассказала мне о двух сновидениях, виденных предшествовавшей ночью. Я думаю, что рассматривать оба эти сновидения надо как относящиеся, по крайней мере частично, к терапии, к которой она собиралась приступить на следующий день.

Я просила Перси [мужа] или брата о помощи. Я не по лучила ее. Моей просьбы к нему должно быть достаточно. Я проснулась злая, мне хотелось ударить его.

Раби, наш пес, был дома и оставлял фекалии по всему полу. Я вытирала за ним. Возможно, я просила Перси о помощи.

Мерседес осознавала, что "дерьмо было мое" и "то, что произошло со мной, я сама сделала". Но в сновидении содержалось и указание на то, что она ожидала от меня волшебной помощи: "Моей просьбы к нему должно быть достаточно".

Это обычная защита людей, переполненных чувством бессилия. Какая-либо иная сила должна обладать могуществом изменить ход вещей, поскольку сами они, очевидно, этим могуществом не обладают, их действия ни на что реально не влияют. Чтобы заполнить вакуум, образуемый утратой способности действовать, бессилие часто полагается на практику ' магических ритуалов. К примеру, переживая из-за увеличения своего веса, Мерседес просила меня загипнотизировать ее, чтобы ей меньше хотелось есть. Я отказался, сказав, что это устранит ее собственную ответственность, и почему бы ей не научиться быть "самой себе гипнотизером. На следующем приеме она сказала мне, что разозлилась на меня за мой отказ. Она призналась, что надеялась на некое магическое решение проблемы.

Зависимость от магии тянется сквозь века колониального угнетения чернокожих, цветных людей и различного рода меньшинств. Считалось, что черных можно сделать пассивными, послушными и беспомощными и поддерживать их в таком состоянии с помощью угроз и иногда совершаемого линчевания. Но в ложной успокоенности мы подавляем в себе вопрос, который должны были бы задать: когда человек становится неспособен постоять за себя социально или психически как в ситуации рабства, — куда уходит его сила? Никто не может достичь полного бессилия иначе, как умерев. Если он не может утверждать себя открыто, он будет делать это в превращенной норме. Потому магия — превращенная, оккультная сила совершенно необходима бессильным. Распространение магии и надежда на оккультное есть один из симптомов широко распространенного в нашу переходную эпоху бессилия[39].

Но магия — не единственный симптом. Мерседес также "гадит" в собственное гнездо, ее насилие оборачивается против нее самой. Ясная констатация этого содержится во втором сновидении, в котором пес — и котором она признает самое себя — оставляет фекалии по всему полу. Правда, это может свидетельствовать о враждебности по отношению к другим (примитивным символом чего часто являются фекалии), агрессивной мести, выброс моих отходов на ваш ковер, ваш пол. Но — и в этом "но" во многом состоит трагедия угнетенных меньшинств — фекалии оказываются на ее полу. Импульс агрессии, подавленной ярости, направляется внутрь, выступая против нее самой. Побуждение к мести, волна враждебности обходит разум и находит в мускулах свой выпускной клапан, оно иррационально в этом смысле. Оно извергается на того, кто его порождает, если рядом нет никого, на кого оно могло бы обрушиться; направление и цель насилия вторичны, только его извержение является важным в данный момент. Это точка, в которой подавленные тенденции к агрессии превращаются в насилие. Строго говоря, объект насилия не имеет отношения к делу.

Это странное явление, столь очевидно самодеструктивное, у Мерседес имело характерную для него картину. Примерно через десять месяцев после рождения сына у были следующие сновидения:

Меня преследовали все, кто только мог, мне приходилось убивать их, причинять им боль, как то их останавливать. Даже мой сын был одним из этих люден. Я должна была что-то сделать с каждым из них, иначе бы они что-то сделали со мной. Я ущипнула моего сына, и этого хватило. Но каждому из оставшихся я должна была врезать. Каждому вовремя, чтобы они не смогли меня поколотить. Я проснулась с ужасным чувством, что меня разрывают на части.

Я ехала на машине с Перси и другим мужчиной. Мужчина пытался попасть внутрь машины. Мы были в Вашем офисе там, где находится медсестра и письменный стол. Я залезла под стол, я выбрала нож. Заглянул муж чина и увидел меня под столом медсестры. Я полезла за моим ножом, но его украли. Тогда я взяла другой нож. Теперь я дралась с моим сыном и моей бабушкой. Это не доставляло мне беспокойства, я парировала удары их ножей. Потом они превратились в женщину, с которой я дралась, она старалась ранить меня.

Она дерется с сыном, равно как и с бабушкой — человеком, о котором она заботилась в детстве и к которому питала искреннюю любовь. Такое дикое нанесение ударов во всех направлениях является, по-видимому, парадигмой иррационального насилия. Это момент, важный для объяснения бунтов в гетто, где поджоги, грабежи, убийства, могут парадоксальным образом обернуться против самых близких и дорогих бунтовщикам людей.

Что общего имеют люди, с которыми дерется Мерседес? Все это люди, которым она подчинила себя. Имела ли она на то должное основание, как в случае бабушки и сына, пли не имела его, как это очевидно было в случае ее матери, — все это люди, в которых она растворила себя. В этом отношении ей необходимо их победить ради обретения самостоятельности. Это аналогично тому, что Арнольд Л.Гезелл называет "контр-волей", когда ребенок самоутверждается за счет противостояния именно тем людям, от которых он наиболее зависим. Так, разрушающее жизнь насилие становится одновременно насилием, дающим жизнь. Их взаимосвязь является источником доверия к себе, источником ответственности и свободы каждого индивида.

"Человеком, заглянувшим под стол" мог быть я, терапевт. Почему бы ей не бороться и со мной, отстаивая свою свободу? Это неизбежно двусмыслен ное положение, в котором в процессе терапии находятся все; они должны бороться с терапевтом на определенном этапе, несмотря на то, что терапевт с очевидностью пытается им помочь, а если рассмотреть это более глубоко, то именно потому, что он пытается помочь: сам их приход за помощью сопряжен с временным отказом от части имеющейся у них автономии. Кроме того, это служит противовесом гипертрофированному переносу, который превращает терапевта в бога.

Таким образом, самоутверждение имеет место непосредственно в саморазрушительном насилии как таковом. Крайняя степень утверждения выражается в демонстрации личностью права умереть от своих рук, если она выберет это. Если (п тенденция к этому есть в Америке) мы признаем всякое насилие из ряда вон выходящим и попытаемся искоренить в человеке даже возможность насилия, мы отнимем у него элемент, необходимый для полноты его человечности. Для уважающего себя человека насилие всегда является последней возможностью, и прибегать к нему будут реже, когда оно будет признано, чем когда оно вытеснено. Для свободного человека насилие остается в воображении крайним выходом, возможным, когда все другие пути перекрыты невыносимой тиранией или диктатурой, распространяющейся на дух, равно как и на тело.

Глава 5. СМЫСЛ СИЛЫ

Живым быть — это сила, Исток хранящая в себе, Не средство для какой-то цели, Но всемогущество само.

Эмили Днкинсон

1. Определение силы

Сила есть способность производить или предотвращать изменения. Существуют два измерения силы. Одно из них — это сила как возможность (латентная сила). Это сила, еще не полностью раскрывшая себя, это возможность произвести изменения в будущем. Мы говорим о будущем изменении как о возможности (possibility)', название которой происходит от корня мочь (posse), как и слово сила (power). Другое измерение — это сила как действительность. Именно к этому аспекту силы я и собираюсь обратиться в этой главе.

Древнегреческие философы определяли силу как существование, говоря о том, что нет сущего без силы. И поскольку сила есть способность производить изменения, Гераклит считал, что все сущее движется в непрерывном потоке. Это определение силы веками сохранялось как в основных, так и в побочных направлениях философии, вплоть до современных онтологических мыслителей, таких, как Пауль Тиллих, который описывает силу как "силу быть". Представители философии жизни (такие как: Ницше с его волей к власти и Бергсон с его elan vital признают элемент силы во всех живых существах[40]. Сила для них есть выражение жизненного процесса.

Опасность в определений Ницше и Бергсона заключается в том, что они искушают нас отождествить силу с жизненным процессом как таковым. Это может сбить нас с толку. Жизненный процесс включает в себя множество вещей — таких как сознание, желание, любопытство, — которые хотя и могут быть связаны с силон, но их не следует с ней отождествлять. Сила и любовь могут сопутствовать друг другу, но между ними возможно и противоречие, и их необходимо четко различать. Силу можно отождествлять только с исходной силой самого бытия, из которой бытие берет свое начало.

Изначально сила была социологическим термином, категорией, которая использовалась преимущественно для описания действий народов и армий. Но по мере того, как исследователи данной проблемы начали со все большей отчетливостью понимать, что сила зависит от эмоций, установок и мотивов, они обратились за необходимым разъяснением к психологии[41]. В психологии же сила означает способность воздействовать, оказывать влияние и изменять других людей.

Тех, кто обращается за психологической помощью в решении проблемы силы, неминуемо ждет разочарование. Психологи едины в глобальном избегании этой темы, что, впрочем, как мы увидим ниже, типично для всех интеллектуалов. Несколько лет назад я перебрал весь каталог библиотеки Гарвардского университета и не нашел ни одной написанной психологом книги о силе, за исключением "Темного гетто" (изучения Гарлема, выполненного черным психологом Кеннетом Кларком), посвященного той области бессилия, где эту проблему обойти невозможно. Моя секретарша столкнулась с такой же ситуацией в библиотеке Колумбийского университета. Единственные исследования по проблеме силы, которые мне известны в психологии — это работы Дэвида Макклсллаида и его учеников, посвященные мотивации достижения и власти. Я, конечно, понимаю, что в психологии проблема силы рядилась в одежды таких понятий, как воля, но и этого понятия академические психологи сторонятся.

Каждый человек существует в сети межчеловеческпх отношении, подобной полю магнитных сил, и каждый движется, побеждает, контактирует и идентифицируется с другими. Поэтому такие понятия как статус, авторитет и престиж являются центральными для проблемы силы. Я использую выражение "чувство собственной значимости", чтобы описать уверенность человека в том, что он имеет какую-то ценность, что он воздействует на других и что он может добиться признания среди своих ближних.

В чем заключается родственность власти и силы? Несомненно силу наименьший общий делитель власти — очень многие в Америке отождествляют с властью, для большинства людей это первая, автоматически всплывающая ассоциация с властью. В этом состоит основная причина того, что к силе относятся

с презрением и пренебрежением как к "грязному слову". Джон Дьюи полагал, что принуждающая сила является промежуточным состоянием между властью-энергией и властью-насилием. "Не быть зависимым и не использовать силу значит просто оказаться без точки опоры в реальном мире"[42].

Существуют некоторые ситуации, когда сила, насилие или принуждение является неотделимой частью власти. Одной из них является война. С больными людьми или детьми принуждение приходится использовать пропорционально недостающим у них умениям или знаниям. Когда моему сыну было три года, я крепко держал его за руку, когда мы прогуливались по Бродвею. Необходимость в этом отпала, когда он подрос и разобрался в сложностях дорожного движения настолько, чтобы, не подвергая себя излишней опасности, самостоятельно и ответственно переходить дорогу.

Но в применении силы существует предел. Если какой-то вид животных использует свое преимущество в силе для того, чтобы уничтожить на своей территории всех прочих животных, которыми он питается, он очевидно останется без еды. "Природный баланс" представляет собой тонкое переплетение сил животных и растений, взаимодействующих друг с другом. Когда баланс нарушается, мы сталкиваемся с ужасными перспективами, притом совершенно реальными, — как мы, к нашей скорби, понимаем, изучая современную экологию. Поэтому для того, чтобы избежать саморазрушения, власть должна быть сопряжена с силой только до той поры, пока она не приводит к разрушению идентичности другого. В сражениях, ведущихся посредством огнестрельного оружия, характерных для Запада, именно разрушение идентичности врага является целью стрельбы. Поэтому я привожу их в качестве примера саморазрушительного действия власти, сопряженной с силой. Тот, кто убит, перестает, очевидно, существовать, и уже не может дать обществу ничего из того, что он мог бы дать, он уже не человек, с которым возможны какие-либо отношения, и, таким образом, мы становимся беднее.

Спонтанность другого человека тоже не может быть разрушена без потери для того, кто ее разрушает. Эта опасность присутствует в крайних формах насилия и принуждения при промывке мозгов, обусловливании и гипнозе. Если личность превращают в нечто, только напоминающее механизм, она еще может сохранить некоторую спонтанность, но если из нее делают собственно механизм как таковой, то в процессе этого она перестает быть личностью. Власть, следовательно, должна управлять с признанием спонтанности личности, на которую эта власть распространяется, в конце концов, это принесет ей максимальный успех. Именно поэтому я позволил Мерседес, человеку, у которого сперва практически отсутствовало чувство собственной силы, спонтанности или выбора, самостоятельно решить, когда она хочет приходить на сеансы психотерапии, а когда считает нужным не приходить. Это не только служило позволением ей использовать свою спонтанность, но также требовало от нее этого.

Хотя и утопичным было бы пытаться совершенно отделить власть от силы, но циничным будет отождествлять с властью все виды силы[43].

2. Власть и интеллектуалы

Среди интеллектуалов существует тенденция отрицать и не признавать власть. Некоторые делают это под предлогом того, что "интеллектуалы и власть несовместимы"[44]. Другие говорят: "Должны ли мы иначе, более правильно, определить власть, или же нам следует всецело изгнать ее? Моя первая реакция состоит в том, что ее нужно всецело изгнать"[45]. Действительно, за пределами марксистских кругов, этот предмет, к несчастью, был полностью изгнан. Относительно темы власти существуют подозрения, будто дело здесь обстоит также, как в "Фаусте": всякий, кто ищет власть, уже продал свою душу Мефистофелю.

Некоторые интеллектуалы утверждают, что они заинтересованы во влиянии, и что "влияние противоположно власти в том, что оно переструктурирует или меняет предпочтения". Эти интеллектуалы полагают, что власть есть"…переструктурирование действия без изменения предпочтений; вас понуждают что-либо делать независимо от того, предпочитаете ли вы действовать именно в этом направлении"".

Но не является ли такое различение влияния и власти совершенно ошибочным? Если мы возьмем университет в качестве примера, то стоит нам только спросить какого-нибудь аспиранта, имеют ли его профессора власть над ним, и он посмеется над нашей наивностью. Конечно, профессора имеют власть; постоянное беспокойство некоторых аспирантов о том, сдадут ли они экзамены, — достаточное тому подтверждение. Власть профессоров является даже еще более действенной, поскольку она распространяется и на форму одежды студентов. Это власть престижа, статуса и связанного с ними тонкого воздействия на других. Она не обязательно входит в сознательные цели профессоров, скорее она имеет отношение к организации университета и бессознательному стремлению преподавателей быть причастным к ней. Чем более бессильным ощущает себя преподаватель, тем более деструктивным, несмотря на тонкость и сокрытость, будет его влияние.

Влияние несомненно является формой власти — интеллектуальной, но, тем не менее, власти[46]. Я согласен, что принуждение действовать определенным образом независимо от того, каковы наши предпочтения, есть определенная форма власти (хотя мы все к ней давно привыкли и подчиняемся ей по сто раз на дню, начиная от ожидания зеленого света при переходе улицы и кончая уплатой налогов). И напротив, подчеркивание "изменяющихся предпочтений" может наносить вред, приводя к состоянию, которое де Токвиль описывает как характерное для американцев, говоря, что мы телесно свободнее европейцев, но интеллектуально более конформны и духовно более зависимы[47]. Многие академические экзамены попадают в эту категорию: наиболее психологически здоровым для студента будет осознание и того, что от него требуется сдавать экзамены, а ему / это не нравится — и учиться с таким сознанием.! Его цельность нарушится, если он будет пытаться убедить себя в том, что ему это нравится. Идея о том, что должно быть приятно все, что приходится делать, есть иллюзия, и к тому же нездоровая. Если мы имеем возможность любить и выбирать определенную долю того, что мы делаем, а все остальное делаем потому, что от нас этого требуют, то не пытаясь обмануть себя, мы более эффективно сохраним свою автономию и свою человечность.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒