Глава одиннадцатая

Глава одиннадцатая

Я ворвалась в Париж с мощью стихийного бедствия. Не имея ни дома, ни денег, ни работы, я пела во всю силу, я танцевала, забывая себя, я готова была согреть постель любого, кто заплатил бы. Меня больше не волновало, какие грехи я совершаю. Мне уже нечего было терять. И в результате, я не провела ни одной ночи на улице, мне не пришлось голодать, и уже через две недели я нашла работу в качестве певицы, танцовщицы и официантки в баре «Le Chien Blanc»[2]. Там блистательный маэстро Педичини, преподаватель музыки в Национальной консерватории, попросил о личной встрече. Предлогом послужило его желание усовершенствовать мой «воистину великолепный инструмент», однако он не упустил случая сунуть руку мне под корсаж. Что ж, человека судят не по тому, чем он занимается в частной жизни, а по его достижениям в жизни общественной, разумеется, в сочетании с умением блюсти собственные интересы.

Учитывая все это, я не растерялась и позволила себе несколько раздразнить его аппетит, дав понять, что остальное он получит, только когда даст мне настоящий урок пения в репетиционном зале Консерватории, как если бы я была обычной ученицей, посещающей занятия за плату. Вскоре это превратилось у нас в постоянную практику. Пухлый, потный, склонный к подагре маэстро так боялся, что я найду себе более симпатичного покровителя, что, наверняка, уделял мне больше внимания и профессиональной поддержки, чем многим своим ученикам. В результате у меня появилась возможность пройти полный курс обучения – разумеется, пока мой маэстро был мной доволен. Его финансовая поддержка позволила мне изучать не только технику вокала и репертуар, но также теорию и историю музыки, фортепьяно, итальянский и немецкий языки. Четыре года спустя я получила сертификат о завершении музыкального образования, и маэстро Педичини предложил отметить это событие, проведя лето на его родине – в Милане. Поначалу меня не слишком вдохновляла перспектива трех месяцев в объятьях его дряблого тела, однако он сообщил, что устроил мне прослушивание в Teatro alla Scala.

И я оглянуться не успела, как уже пила caffe espresso, ела pollo alla cacciatora[3] и заучивала Верди.

Прослушивание очень напоминало многочисленные экзамены, которые я проходила в Консерватории, за тем исключением, что здесь гораздо меньше людей надзирали за моим выступлением. Смутное волнение, охватившее меня поначалу, испарилось, как только я услышала свой собственный голос, звучавший со своей всегдашней силой и легкостью. Я не постеснялась продемонстрировать весь свой диапазон, превышающий две октавы, как и прекрасный слух, позволявший создавать идеальное тремоло. Я заставила мой голос отдаваться по всему зданию, а потом погасила его в нежнейшем пианиссимо – предел мечтаний любой ученицы Консерватории. Мне было почти жаль, что прослушивание закончилось, но я не забыла склониться в глубоком, традиционном реверансе, который заранее старательно отрабатывала перед зеркалом.

Не зная, что многие были против принятия в основной актерский состав театра певицы, только что закончившей консерваторию, я была возмущена до глубины души, когда выяснилось, что в результате прослушивания меня приняли в члены хора. Я вернулась в наш коттедж и потребовала, чтобы мой маэстро немедленно начал обучать меня всему, что мне еще следовало знать, и заставляла его работать со мной, пока он не пожалел, что привез меня в Милан. С яростной решимостью я трудилась остаток лета, не придавая значения блестящим результатам моих прежних прослушиваний. Учитель, испуганный моей беспощадностью и к себе, и к нему, умолял меня успокоиться. Но его слабые протесты только побудили меня к более жестким мерам. Я была уверена, что он дождаться не может августа, когда он сможет вернуться в Париж, поэтому мое изумление не имело пределов, когда, уже упаковав вещи, он вдруг явился ко мне и попросил ехать с ним.

– Зачем? – спросила я. – Разве не предполагалось, что я буду набираться опыта здесь в течение нескольких лет?

– Тебе не нужен опыт, – ответил он со странной отчаянностью. – Ты готова. Нет никого в мире, кто пел бы, как ты.

Он был похож на спаниеля, полного надежды на подачку. Наверно, именно это и отвратило меня. Судя по выражению его лица, он был близок к тому, чтобы превозносить мою красоту или клясться в вечной любви, только чтобы уговорить меня ехать с ним. Мне ни разу даже не приходило в голову, что он на самом деле мог любить меня, хотя потом я иногда и думала об этом. А тогда я воспринимала саму себя только с позиций моего позора. Мне казалось, что ни один мужчина никогда не сможет полюбить меня – даже такой жирный и пахнущий кислятиной мужчина, как мой маэстро. Мне казалось, что он предпочел меня, потому что никакая другая шлюха не согласилась бы составить ему компанию, и это приводило меня в бешенство. Так что я ответила ему:

– Если я так хорошо пою, какого черта ты сказал мне об этом только сейчас? Почему ты молчал раньше, когда это могло что-то изменить?

– Ты сделала большой шаг вперед, – промямлил он. – Ты стала вдвое лучше, чем в июне. Я уверен, что сейчас в Париже ты можешь получить ведущую роль. А петь здесь в хоре будет пустой тратой таланта и времени.

Слова маэстро звучали исключительно заманчиво, но отчаяние в его глазах вызывало подозрения. Когда я попыталась заглянуть ему в лицо, он с неловкостью отвернулся.

– Приобретение опыта – не пустая трата времени, – решила я. – Здесь, в Ла Скала, у меня уже есть место. Будет глупо бросаться им ради журавля в небе. Я остаюсь, маэстро.

Выражение его лица стало трагичным до смешного. Уголки рта поползли вниз к свисающему второму подбородку в гротескной пародии на изъявление горя. Я не удивилась бы, если бы он заплакал. Я почти готова была расхохотаться ему в лицо, искренне считая его чувствительность фальшью. Однако он, окончательно ошарашив меня, протянул руку и, вместо того, чтобы ущипнуть меня или потискать, очень нежно провел ладонью по моему лицу.

– Тогда прощай, моя крошка Шарлотт, – прошептал он. – Я желаю тебе только добра.

Когда он приблизился, я невольно подняла руки перед грудью, словно пытаясь защититься. Но, похоже, он просто хотел попрощаться. Я опустила руки и тоже похлопала его по щеке. – Я тебе тоже желаю всего хорошего.

Не прошло и недели, как я нашла нового учителя. Спустя шесть месяцев беременность нашей постоянной дивы стало невозможно скрывать, и спустя восемь я заняла ее место. Труднопроизносимое с точки зрения итальянца «Шарлотт» официально превратилось в «Карлотту», и когда на следующее лето маэстро Педичини вернулся в Милан, оказалось, что его крошки Шарлотт больше нет. Ее место заняло гордое и беспощадное создание – результат долгих лет упорного труда, постоянных столкновений со всеобщим безразличием и унижениями, а также привычки делать карьеру через постель – новая дива и властительница Ла Скала – Ла Карлотта.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒