Фридрих Ницше 4 страница

Понят ли, собственно говоря, знаменитый рассказ начала Библии — рассказ о боге, который испытывает адский страх перед знанием ?.. Нет, не понят. Книга жрецов par excellence, ясное дело, начинается с тех огромных внутренних трудностей, какие переживает жрец: для жреца существует только одна серьёзная опасность, значит, и для бога тоже…

Ветхий бог — сплошной «дух», первосвященник и само совершенство — прогуливается по своему саду. Только что ему скучно. И боги тоже безуспешно борются со скукой. Что ж делать? Он выдумывает человека — тот его развлечёт… Но смотри-ка, и человеку скучно. И милосердие бога не знает границ: он сжалился над единственной бедой всякого рая и создал других животных. Первая ошибка: животные вовсе не развлекли человека, — он стал господином их и вовсе не намеревался быть сам «животным». — Тогда бог создал женщину. И тут скуке, верно, пришёл конец — но и многому другому! Женщина была второй ошибкой бога. — «Женщина по своей сути змея, Ева» — это знает каждый жрец; «Все беды — от женщины» — и это он знает. «Следовательно , от неё и знание »… Лишь из-за женщины человек вкусил от древа познания. — Что же произошло? Ветхим богом овладел адский страх. Оказалось, что человек — самая большая из его ошибок, он в нём создал соперника себе, — благодаря знанию становишься как бог , — так что конец жрецам и богам, если только человек станет учёным! — Мораль: наука запретна как таковая, она одна и находится под запретом. Наука — первый грех, зародыш всякого греха, первородный грех. Только в том и мораль… «Ты не должен познавать» — всё остальное вытекает отсюда. — Адский страх не помешал богу поступать благоразумно. Как воспрепятствовать науке? Это на долгое время стало основной проблемой, волновавшей его. Ответ: надо изгнать человека из рая! Счастье, праздность наводят на мысли, а все мысли — дурные… Человек не должен думать. — И «жрец в себе» изобретает беды, смерть, беременность с её болями, все мыслимые виды нищеты, дряхлости, трудов, прежде всего недуги — всё годные средства борьбы с наукой! Нужда помешает человеку думать… И однако! О ужас! Дело познания растёт, высится, штурмует небеса, несёт с собой сумерки богам, — что делать?! — Ветхий бог придумывает войны , он разделяет народы, он добивается того, чтобы люди уничтожали друг друга (жрецам всегда была нужна война…). Война помимо прочего великая помеха науке! — Невероятно! Несмотря на войны возрастают познание и независимость от жреца !.. И тогда ветхий бог принимает последнее решение: «Человек стал учёным, — ничего не поделаешь, надо его утопить! »…

Вы меня поняли. Начало Библии содержит полную психологию жреца. — Одно опасно для жреца — наука, здравое разумение причин и следствий. Однако наука в целом процветает лишь при благоприятных обстоятельствах, — чтобы «познавать», нужен излишек времени, излишек ума… «Следовательно , надо сделать человека несчастным», — вот во все времена логика жреца. — Вы уже угадываете, что, согласно этой логике, появилось вслед за тем на свет, — «грех» … Понятия «вины» и «кары», весь «нравственный миропорядок» — всё это придумано как средство против науки — против отделения человека от жреца… Нельзя , чтобы человек выглядывал наружу; надо, чтобы он всегда смотрел только внутрь себя; нельзя , чтобы он умно и осторожно вглядывался в вещи, не надо, чтобы он вообще замечал их: пусть он страдает !.. И пусть страдает так, чтобы поминутно испытывать потребность в жреце. — Долой врачей! Нам нужен спаситель. — Понятия вины и кары, включая сюда и учение о «благодати», об «искуплении», о «прощении», — ложь от начала до конца, лишённая какой бы то ни было психологической реальности, — всё это придумано для того, чтобы разрушить в человеке чувство причинности , всё это — покушение на понятие о причинах и следствиях! — Притом покушение, совершённое не голыми руками и не с кинжалом в руке, не с открытой и честной ненавистью и любовью в душе! Покушение самых хитрых, трусливых, низменных инстинктов! Покушение жрецов, паразитов ! Вампиризм бледных подпольных кровопийц!.. Если естественные последствия поступка уже не признаются «естественными», если считается, что их произвели суеверные призраки понятий — «бог», «духи», «души», что они суть лишь «моральные» последствия поступка — награды, кары, знамения, средства назидания, — то тогда предпосылки познания уничтожены и это означает, что совершено величайшее преступление перед человечеством . — Скажем ещё раз: грех, форма самооскопления человека par excellence, придуман для того, чтобы сделать невозможными науку, культуру, возвышение, благородство человека; выдумав грех, жрец царит . —

Не упущу случай изложить сейчас психологию «веры», «верующих» — и по справедливости в пользу самих «верующих». Сегодня ещё есть немало таких, кто не ведает, сколь неприлично быть «верующим», — признак décadence’а, сломленной воли к жизни, — назавтра это узнают все. Мой голос достигнет и до тугоухих. — Если только я не ослышался, у христиан в ходу критерий истины, называемый «доказательством силы». «Вера спасает, — значит , она истинна». — Уместно было бы возразить — спасение, блаженство, ещё не доказано, а только обещано: блаженство поставлено в зависимость от «веры» — спасёшься, если будешь веровать… Но как доказать, что обещания жреца сбудутся, — ведь они относятся к недоступному нашему контролю «миру иному»? — Итак, мнимое «доказательство силы» — не что иное, как вера в то, что следствие веры не преминет наступить. Вот формула: «Верую, что вера спасает, — следовательно , она истинна». — Ну вот мы и закончили. Ведь это «следовательно» — воплощённый absurdum. — Однако если мы чуточку уступим и предположим, что спасение верой доказано (не просто желательно и не просто обещано устами жреца, всегда будящими сомнение), то разве блаженство, или, если выразиться терминологичнее, разве удовольствие служило когда-либо доказательством истины? Отнюдь нет, скорее напротив: если чувство удовольствия соучаствовало в решении вопроса о том, что истинно, то это вызывает сильнейшее недоверие к «истине». Доказательство от «удовольствия» — это доказательство в пользу «удовольствия», и не более того; откуда, скажите на милость, могло взяться утверждение, будто именно истинные суждения доставляют большее удовольствие, нежели ложные, и что, в согласии с предустановленной гармонией, именно они непременно повлекут за собой приятные чувства? — Опыт всех строго мыслящих, глубоких умов учит обратному . Приходилось отвоёвывать каждую полоску истины, жертвуя почти всем, к чему обыкновенно привязаны наше сердце, наша любовь, наше доверие к жизни. Для этого необходимо величие души: служение истине — самая тяжкая служба. — Что же значит быть порядочным в делах духа? Это значит быть суровым к своему сердцу, презирать «красивые чувства», скрупулёзно взвешивать каждое Да и Нет! — — Вера спасает, — следовательно , она лжёт…

Что вера при известных обстоятельствах спасает, что блаженство не превращает навязчивую идею в идею истинную , что вера не сдвигает горы, а только при случае воздвигает их там, где их раньше не было, — всё это достаточно проясняется, стоит хотя бы второпях пройтись по дому умалишённых. Проясняется, но не для жреца, — этот будет инстинктивно отрицать, что болезнь — это болезнь, а дом умалишённых — дом умалишённых. Христианство нуждается в болезни — примерно так, как греки нуждались в преизбытке здоровья: задняя мысль всей церковной системы спасения — сделать человека больным. А сама церковь? Разве её идеал — не кафолический дом умалишённых? — Не вся земля как дом умалишённых? — Религиозный человек, какого хочется церкви, — это типичный décadent; эпохи религиозных кризисов, овладевавших людьми, всегда отмечены эпидемиями неврозов; «внутренний мир» религиозного человека и «внутренний мир» перевозбуждённых, переутомлённых людей похожи как две капли воды; «высшие» состояния души — ценность из ценностей, вознесённых христианством над всем человечеством, — состояния эпилептоидные; церковь канонизировала in majorem dei honorem[79] безумцев или великих обманщиков… Однажды я позволил себе назвать методично вызываемым folie circulaire[80][81] христианский training покаяния и спасения (его всего лучше изучать теперь в Англии), — конечно, такой недуг принимается на хорошо подготовленной, то есть болезнетворной, почве.[82] Никто не волен становиться христианином, никого нельзя «обратить» в христианство — сначала надо сделаться достаточно больным для этого… А мы, смеющие быть здоровыми и смеющие презирать, — сколь велико наше право презирать религию, которая научила не разуметь тело! Которая не желает избавляться от суеверий души! Которая обратила недостаточное питание в «заслугу»! Которая видит врага, дьявола, соблазн — в здоровье! Которая убедила себя в том, что «совершенная душа» может разгуливать в полусгнившем теле, и которая ради этого вынуждена была скроить для себя особое понятие «совершенства» — болезненную, бескровную, идиотски мечтательную «святость» — святость, заключающуюся лишь в ряду симптомов загубленного, слабосильного, безнадёжно испорченного тела!.. Христианство в Европе с самого начала было движением отбросов, лишних элементов общества — они в христианстве домогаются власти. Христианство не означает деградации расы, в нём — агрегатное образование толпящихся, тяготеющих друг к другу форм décadence’а, какие стекаются отовсюду. Не порча самой античности, не порча её аристократизма обусловила, как нередко думают, появление христианства, — надо со всей решительностью возражать учёным идиотам, утверждающим подобные вещи. Как раз к тому времени, когда больные, испорченные слои чандалы Римской империи усваивали христианство, в самом прекрасном и зрелом своём виде наличествовал противоположный тип — аристократия. Однако большое число взяло верх; победил демократизм христианских инстинктов… Христианство не было обусловлено ни «национально», ни расово, — оно обращалось ко всем обездоленным, обойдённым жизнью, у него повсюду были союзники. В глубине христианства живёт rancune[83] больных людей, инстинкт, направленный против здоровых, против здоровья. Всё хорошо уродившееся, гордое, озорное и, прежде всего, прекрасное вызывает у него боль в ушах и резь в глазах. Напомню слова Павла, которым цены нет: «бог избрал немощное мира, и немудрое мира избрал бог, и незнатное мира и уничижённое ». Вот формула, in hoc signo[84] победил décadence. — Бог, распятый на кресте, — неужели до сих пор не понятно ужасное коварство этого символа? — Божественно всё страдающее, распятое на кресте… Мы все распяты на кресте, — следовательно, мы божественны… Одни мы божественны… Христианство победило, а более благородное умонастроение погибло в борьбе с ним. До сих пор христианство — величайшее несчастье человечества. —

Христианство противостоит также всякой благоустроенности духа , — в качестве христианского в дело годится лишь больной разум, христианство берёт сторону всего идиотского и клянёт здоровый «дух» с его superbia.[85] Если же болезнь неотъемлема от христианства, то типично христианское состояние «веры» — непременно форма болезни, и церковь обязана отвергнуть все прямые, честные, научные пути познания — все они для неё под запретом . Даже сомневаться — грех… Полное отсутствие психологической чистоплотности выдаёт себя уже во взгляде жреца — это последствие décadence’а, стоит понаблюдать за истерическими барынями, рахитичными детьми, чтобы понять, что инстинктивная лживость, ложь ради лжи, неспособность глядеть прямо в глаза, идти прямиком, — это закономерное выражение décadence’а. «Вера» означает: ты не хочешь знать правду. Пиетисты — жрецы обоего пола — лживы, потому что нездоровы: инстинкт требует , чтобы права истины не были удовлетворены и в самом малом. «То, что приводит к болезни — благо , а то, что идёт от изобилия, сильное и полнокровное, — зло », — таково чувство верующего. Непроизвольная ложь — вот как я угадываю, кому на роду написано быть богословом. — Другой признак богослова — неспособность к филологии . Под филологией понимаем здесь, в самом общем смысле, умение хорошо читать — считывать факты, не искажая их интерпретацией, не утрачивая осторожности, терпения, тонкости в своём стремлении к уразумению. Филология — эфексис [86] интерпретации, — идёт ли речь о книгах, о газетных новостях, о судьбах или о погоде, не говоря уж о «спасении души»… Богослов же всегда, будь то в Берлине или Риме, толкует и «слово писания», и переживание столь смело, — например, победу отечественного оружия в высшем свете псалмов Давидовых, — что филолог в отчаянии лезет на стенку. Да и что ему остаётся, если пиетисты и прочие швабские коровы-недотёпы[87] жалкие свои будни, копоть своего обыденного бытия обращают в чудо «благодати», «провидения», «священного опыта» посредством «перста божия»! Самого крохотного усилия духа, чтобы не сказать грана благоприличия , было бы достаточно, чтобы показать толкователю всё неподобающее и ребячливое в таком злоупотреблении ловкостью перстов господних. Будь в нас самомалейшая крупица благочестия, и бог, который вовремя излечивает нас от насморка и подаёт нам карету за секунду до того, как начнётся страшный ливень, показался бы столь абсурдным, что, даже если бы он существовал, следовало бы сделать так, чтобы его больше не было. Бог-посыльный, бог-письмоноша, бог — предсказатель погоды — в сущности обозначение самых нелепых случайностей, совпадений… «Божественное провидение», в которое в нашей «культурной Германии» продолжает верить каждый третий, может служить самым сильным аргументом против бога. И во всяком случае это аргумент против немцев!..

Что мученичество доказывает истинность чего-либо — это столь ложно, что мне не хотелось бы, чтобы мученики когда-либо якшались с истиной. Уже тон, в котором мученик швыряет свои мнения в головы людей, выражает столь низкий уровень интеллектуальной порядочности, такую бесчувственность к «истине», что мучеников и не приходится опровергать. Истина ведь не то, что у одного будет, а у другого нет: так в лучшем случае могут рассуждать крестьяне или крестьянские апостолы вроде Лютера. Можно быть уверенным: чем совестливее человек в делах духа, тем он скромнее и умереннее. Скажем, он сведущ в пяти вещах и тогда очень деликатно отрицает, что сведущ ещё в чём-либо сверх того… А «истина» в разумении пророков, сектантов, вольнодумцев, социалистов и церковников вполне доказывает нам, что тут не положено и самое начало дисциплины духа и самопреодоления — того, без чего не открыть и самой малой, мельчайшей истины. — Кстати заметим: мученические смерти — большая беда для истории: они соблазняли … Умозаключение всех идиотов, включая женщин и простонародье: если кто-то идёт на смерть ради своего дела, значит, в этом деле что-то да есть (тем более, если «дело» порождает целые эпидемии самогубства). Однако такое умозаключение сделалось невероятным препятствием для исследования — для критического, осторожного духа исследования. Мученики нанесли ущерб истине… И сегодня необдуманных преследований достаточно, чтобы самая бездельная секта начала пользоваться почётом и уважением. — Как?! Неужели ценность дела меняется от того, что кто-то жертвует ради него жизнью? — В почтенном заблуждении лишний соблазн: думаете ли вы, господа богословы, что мы дадим вам повод творить мучеников вашего лживого дела? — Кое-что можно опровергнуть, почтительно положив под сукно; так опровергают и богословов… Всемирно-историческая глупость состояла именно в том, что преследователи придавали делу своих врагов видимость чего-то почтенного, — они даровали ему притягательную силу мученичества… Ещё и сегодня женщины склоняются перед заблуждением — им сказали, что некто умер за него на кресте. Разве крест — аргумент? — Но обо всём этом лишь один сказал слово, какого ждали тысячелетия, — Заратустра .

Кровавыми знаками отмечен путь, по которому они шли, и их безумие учило, что кровью доказывают истину.

Но кровь наихудшее доказательство истины; кровь отравляет самое чистое учение до безумия и ненависти сердец.

А если кто и идёт на костёр из-за своего учения, — что это доказывает! Куда правдивее, когда из собственного пожара выходит собственное учение.[88]

54[89]