|
|||
Марья – Пепел в волосах.Марья – Пепел в волосах. Пал, пал перстень Народная песня
- Так ведь и ёжику, Николай Ляксандрович, понятно, что барыня покойная не матушка вам. – говорил обыденно старый денщик. Николай грустно оглянулся на денщика и бросил письмо. Работа сегодня вовсе не клеилась, никак не спорилась и все-то валилось у Виленбахова из рук. - Чего ты от меня, Иван, хочешь? Ну, коли и правда, что ты говоришь, то что мне с того? Виленбахов встал. Прошел по душной комнате, остановился у окна и выглянул на двор. Глаза его не могли остановиться на чем-то одном, поэтому бегали взглядом положительно по всему, ни на чем толком не задерживаясь, ничего не видя, ни на что не обращая внимания. Было ужасно жарко, хотя солнце спряталось за горизонтом. Откуда-то издалека пели, кажется с поля. - О чем поют? – не оборачиваясь, спросил Николай. Николай треснул ладонью по деревянной ставне. - Хватит! – потом, стиснув губы, вдохнул. Спросил спокойнее. – Значит всю ночь петь и буянить станут? И еще раз улыбнулся, стараясь надышаться свежим ветром так необходимым посредине душного лета. - Говорю, что знаю, где она. Там же, где и раньше была. Здесь, в лесу живёт. А звать ее Марья – Пепел в волосах. Николай звонко рассмеялся. «Марья-Пепел в волосах. – повторил он про себя. – Надо ж придумать!» - Полюбили они тогда друг друга страстно и крепко. Ну, и все у них быстро сладилось: вы родились. На этот раз расхохотался уже старый денщик. - Ну, вы, барин, скажете тоже! Престало ли помещику на крепостной жениться? Еще и ведьме. Николай вздрогнул и замер. - Ведьме? Николай пожал плечами. - Ведьма, ведьма, ведьма… - повторил он пару раз, словно пробуй на вкус слово. – Видались мы уже с ведьмами, да русалками, этим нас не проймешь! Ишь, что придумал! Ну, иди, иди… Спать я ложиться буду. Но уже в дверях Виленбахов остановил денщика. - Где она, говоришь, живёт? И не то, чтобы собирался Николай туда идти, да только смутно сосало под ложечкой предчувствием и любопытством. «Ну, что со мной станется? С русалками дело мы уже имели, значит не страшно. – думал, теребя тонкую ткань рубахи, Виленбахов. – Только теперь уже некому меня спасать. Но, если Иван не врёт, чай мать родная. Чай дурного не сделает…» С мыслями такими Николай встал и вышел из дома. А в поле пели звонко и весело. *** Николай знал уже собственную деревню: действительно знал, как свою комнату. За почти два месяца пребывания здесь он так и не нашел ни одного человека, с которым мог бы поговорить. Не решать дела поместья, не в карты даже играть, говорить, просто разговаривать. Зато исходил все поместье, лично везде заглянул, поинтересовался. Теперь он в одиночестве шел в темноте и не боялся этой темноты: легкой, но туго натянутой, как ткань в пяльцах. Откуда-то сверкали костры и неслись песни. А Николай думал, что деревня его полна еретиков и язычников, думал, что отец просто обязан был знать, думал, как жила тут мать (или не мать?), думал, что же ему теперь делать. Но страху в нем не было. На улице было не ветрено, но внезапный порыв взметнул пыль и сухую листву, и грязь на дороге прямо пред Николаем. Тот закрылся руками от пыли, сощурился. Мимо что-то свистнуло, упало в самый центр поднявшегося вихря, да и улеглась пыль. Из земли скалился стальным зубом нож. Виленбахов обернулся резко, напрягаясь, словно внутри его скрутили из железа стержень: за спиной его стоял человек. В темноте рисовался только его кривой силуэт, нагруженный пожитками, не разобрать чем. - Ты кто будешь? – бросил Николай подозрительно. Человек гулко, лающе рассмеялся, наклоняясь под тяжестью собственных вещей. - Не в тебя. – потом шагнул ближе. Лица все было не разглядеть. – Ты не здешний ли барин будешь? Николай Александрович Виленбахов? Путник помолчал, потом бросил взгляд на нож воткнутый в землю. Обогнул Виленбахова по неширокой дуге и подобрал не оружие еще, но нож, которым вполне можно пораниться. - А нож я не в тебя, барин, кидал. Не знаешь, что ли, это ведьмин вихрь. Видишь, темное на ноже? Это кровь ведьмы, али колдуна – значит ранил я его, не вернется сюда боле. Человек помолчал. - Я из другой твоей деревни иду. А в лесу и правда была только одна тропка: широкая, утоптанная, травы на ней почти не росло. Лес кругом не пугал вовсе: к нему Виленбахов тоже попривык. И к темноте. В городе были фонари, было светло даже ночью и звезд было совсем не видно, тут – иначе, но будто бы даже и лучше. Николай шёл и думал. Думал нечетко и рвано, обо всем и ни о чём. Впереди мелькнуло белое платье: не то свадебное, да не такое, как здесь носят, городского крою, не то вовсе саван. Платье мелькнуло и растворилось, как не было. «Может и не было. Может и было. – подумал Николай. – Не важно». Так думали мыли передние, а те, что прятались сзади кричали о детских сказках: «Белая баба!» Но платье не явилось больше, а явился голос вовсе не страшный, совершенно земной и уютный. - Барин? Виленбахов вздрогнул и оглянулся. Девушка стояла совсем вблизи, среди деревьев. И отчего-то ее можно было разглядеть даже в темноте: и невысокий рост, и затянутую в платок голову, и странные перья на воротнике, и недлинные юбки, и рукава алой расшитой рубахи. И изуродованное лицо: через всю левую половину шёл страшный шрам, рассекая бровь, закрывая навсегда глаз. - Ты Марья? Девушка, или все же женщина, но не старше, глядела одним светлым глазом, словно через него просвечивало небо, и говорила просто и прямо. И голос звенел мягко и правильно. - Ты моя мать? – спросил Виленбахов сразу, чтобы не мучиться и не тянуть. Женщина расхохоталась, но и смех был здешним, земным, уютным. И Николай понял вдруг: ни от слов девушки, ни от хохота, не слыхать было почти вовсе эхо, какое появлялось от его слов в лесу. - Куда уж мне! – сквозь хохот махнул рукой девушка. – Не так я стара чай… Николай выдохнул свободно и спокойно. - Прости, сплоховал. Люди бают. Женщина улыбнулась сквозь ночь. – Идите, барин, не стоит вам ночью в лес хаживать. Мало ли, кого встретите… А коли ворожбы ищите, так идите с девками в поле солнце караулить, Петров день нынче. Виленбахов усмехнулся. - И в правду, пойду. Николай оглянулся последний раз и ушёл, почему-то ощущая с каждым шагом, как тяжелеют его ноги и наливаются свинцом веки. - Иди, Николенька, и не дай бог, дьявол, да и другие, чтобы вернулся… - улыбнулась ведьма, осунувшаяся сразу вся. Она зашипела, хватаясь за плече, где рубаху и древнюю кожу рассек чужой нож. Колдунья сжала не рану, почти царапину, и улыбнулась сквозь слабую боль. - Ну! Чего теперь прячешься! – крикнула она в темноту меж деревьев. – Раньше нужно было прятаться! Дура! Из сетки ветвей скользнула белая фигура, со спины обнимая темными длинными руками ворожею. - Не смей, слышь, не смей трогать его, чай сын он мой. Ему, кому другому, дочери не уродилось, всю силу передавать.
*** Николай не уснул, как хотелось. Всю ночь провел у окна в попытках писать. Что? Кому? Этого он не помнил. В душе жило тяжкое ощущение незавершённости и таинственной грусти невесть по ком. А на рассвете Николай действительно услышал песню в поле и звонкий девичий смех: «Солнце играет! Солнце! Ой Ладо! Ой Лад!» Так и уснул у окна, облокотившись на стол, чуть не разлив чернила, вспоминая лесную девушку, которой не удивлялся теперь вовсе, странного путника и темную каплю на конце чужого ножа. И снилась ему призрачная мать, которой толком никогда не было: матушка покойная, господи прости, вечно была далеко, и теперь, именно теперь, Николаю было от этого щемяще горько и обидно, совсем по-детски обидно. Мать снилась и снились те чудеса и сказки, вовсе не страшные, о которых он наслушался в детстве. И были тут прялки, алые нити, обвертыши, дороги, стянутые узлами, сладкоголосые берегини и русалки, играющее солнце и высокий, до неба, идол Перуна. «Непременно поставлю. – думал в полусне Николай. В полусне же крестился. – К черту церкви, прости господи!» *** - Все ты мне, Иван, наврал! – притворно укоризненно отчитывал Виленбахов денщика. Николай хохотал. - Ой ли! При дневном свете сказочник оказался человеком с тонким и сухим лицом, такими же сухими губами и пронзительным абрисом нездешних глаз. Когда-то темные волосы повыгорели, а высокие скулы казались скорее некрасивыми. - Ты откуда, с Волги? – спросил небрежно Николай. Сказитель захохотал лающим смехом, который, Николай приметил, тоже почти не отдавался эхом. - А про что же?
|
|||
|