Руслан АРМЕЕВ

С МОЛЬБЕРТОМ У ДОМАШНЕГО ОКНА

КАЖДЫЙ из нас, конечно, помнит свое первое окно. Оно почему-то имеет свойство запоминаться на всю жизнь. Мое, например, окно из раннего-раннего детства такое. Створки распахнуты в сад. Льет дождь. Лежу поперек подоконника и смотрю вниз. Там, под окном, сильные струи, падающие с крыши, выбили в земле небольшую канавку, наполнили ее, переливаются через край, а ореховые скорлупки, словно утлые суденышки в шторм, мечутся и тонут под этим безжалостным водопадом... Впрочем, и «суденышки», и «шторм», и «водопад» — все эти слова пришли уже потом, чтобы как-то обозначить свет того далекого окна из детства.

Запомнилось еще студенческое окно. На 13-м этаже высотного здания МГУ на Воробьевых горах. Из него была видна вся Москва. Словно золотые булавочные головки-купола Кремля. Словно иголочка — Останкинская телебашня. Словно стада огромных овец — белые облака по высокому небу. В деревянной раме окна. Произведение — как бы сказать? — из фондов моей внутренней, периодически пополняемой «Третьяковки».

И всю жизнь нас «сопровождают» окна. Садимся в поезд или автобус — поближе к окну. В самолете глядим из иллюминаторов. Сила традиции такова, что даже под землей у метровагонов и то сделаны окна. (Хотя что же из них видно, особенно на некоторых участках Ленинградского метро, где двери поездов открываются вместе с дверями станций?).

От окон нам никуда не уйти.

Недавно я познакомился с художницей, которая пишет... «окна». Еще не зная ее, перелистал как-то в книжном магазине альбом репродукций работ художницы и поразился: почти одни окна! Перелистал еще раз, медленнее — что-то дрогнуло внутри, встрепенулось. Удивительно! Как похоже вот это окно на мое первое — с дождем! А здесь живое солнце пляшет зайчиками на подоконнике... А здесь будто пахнуло на тебя тугим ароматом июньского сада... И рядом — городское окно: в молочной бутылке — веточка с распустившимися сережками, а за стеклом — март, белые крыши, зябко.

И чем внимательнее я вглядывался в эти талантливо написанные окна Елены Леонидовны Леоновой, тем отчетливее ощущал, как дежурная фраза иных критиков — «видит жизнь из окна» — теряет свой уничижительный смысл. Важно, оказывается, другое: кто смотрит из окна и как смотрит. В этих распахнутых настежь окнах слышалась величальная милой, родной природе, в них читалась история человеческой души с ее разочарованиями, озарениями, радостями, потерями, обретениями. Нашелся хоть один человек, который написал красками свои «окна». А поскольку это сделано согласно высоким законам искусства, эти окна становятся нашими, волнуют, будят память, воскрешают «окна» личные.

«Прежде всего следуйте вашему чутью и непосредственному впечатлению, — наставлял молодых коллег французский мастер «пейзажа настроения» Камиль Коро, — будьте сознательны и искренни; об остальном не заботьтесь: вы обретете счастье и создадите прекрасные вещи».

— Картина не только рассказ, — говорила мне Леонова, — картина —- это эмоция, переживание, всплеск. Десять раз смотрю, бывает, на какой-нибудь предмет и — ничего. Но вдруг возникает какой-то нерв, трепет. Бросаюсь скорей писать. Так же и с «окнами». Однажды в дачном поселке под Москвой взглянула в окно, и... оно поразило меня. Был весенний голубой-голубой день. Первые зеленые острые редкие листочки заглядывали из этой голубизны в комнату. Захватила какая-то ошеломляющая радость, прямо физическое ощущение весны. Нет, слов не хватает. Я кинулась к краскам. Это и было моим первым живописным окном...

В московской мастерской у художницы вместо окна — стеклянная стена. Света так много, что среди дня хочется задернуть шторы. И ей, чувствуется, тут неловко, неуютно, потому как любит окна домашние, обычные. На все лето уезжает Елена Леонидовна в Калининскую область, под Вышний Волочек. И почти все ее «деревенские окна» — оттуда.

Никогда не бывал в тех краях, но теперь, «побывав» в полотнах Леоновой, знаю: утра там звеняще-чистые, как родник. Раннее солнышко словно отодвинет лучом тонюсенькую простенькую занавеску и высветит ковш с холодной водой. Кто-то оставил его с вечера рядом с ведром на лавке. Рука сама тянется к ковшику — напиться, плеснуть водицы в заспанное лицо...

А дни там — белые. Очаровали художницу эти два слова — «белый день», и под них нашла она лужайку, всю покрытую белыми цветами дягиля. Из кипенного этого «озерка» видна лишь тесовая крыша сарая. Половодье белых цветов—в ту самую пору, когда и дни белые, и ночи, а вечера — долгие.

«Долгие вечера» — так и называется картина, которая мне очень нравится. Мы с вами в крестьянской избе. Два окна. На одном — герань. Между окнами — стол. На нем — чайник. В простенке висят часы, численник. А за столом сидит, положив усталые руки на колени, пожилая добрая женщина. Вот и все. Летний вечер так долог, что переделана бесконечная домашняя работа и можно на минуту присесть у окна; Постукивают часы, длится и длится вечер. Продолжается жизнь, вечер жизни... Я не спешу «уходить» из этого мирного дома. Слушаю, как говорит сама Леонова:

- Эту женщину я хорошо знала — Татьяна Ивановна Логинова. Удивительная женщина! За всю жизнь никуда из деревни не выезжала. И столько внутренней культуры было у нее, столько чутья, такта! Огромное человеческое достоинство и мягкость, деликатность удивительная. Отзывчивость, доброта, обаяние... Я просто с ней сроднилась. И судьба не из легких. Мужа еще в ту войну потеряла, а двух детей — в эту. Вышла потом замуж снова, растила детей...

ПОЧЕМУ художники особенно любят писать вечера? Нет утренней дымки, тумана. Вечернее солнце резко, контрастно разбрасывает тени, прибавляет своей желтизны во все цвета. Успокаиваются ветра, затихают листья. У Леоновой тоже много «вечеров». Они написаны так, что веришь им, легко перенимаешь их настроение.

- Странно сказать,— говорит она,— целых 14 лет вынашивала «Теплый вечер». Запомнилось одно окно на Валдае. Захотела его написать, надо бы освежить впечатления. Ходила по избам, искала «то самое» окно. Увы! Так трудно попасть в настроение, которое было и ушло! Да и людей стесняюсь, неловко как-то. И вот все же в одном месте нашла. Между сараем и домом открывался такой изумрудный лужок в ярких, косых, длинных тенях. Окно нараспашку. Вдалеке — стожки, лесок. Подоконник пустой, на него уже дохнул вечер...

От окна к окну — «путешествие» по деревне, познание творческой личности. Холст под названием «Лето красное» — это риск, смелость художницы. Открытое окошко задернуто белой ситцевой занавеской с цветочками. Большую часть картины занимает именно этот белый квадрат. Лишь где-то за ним угадываются замершие в душном мареве ветки. А на лавке перед окном—миска с черникой... Риск мастера оправдался. Белый лоскут занавески, которым отгородилась изба от зноя, дышит, колышется, живет! Макушка лета: поспела черника, пришла ненадолго жара, лишь смолистые бревна и мытая доска лавки хранят приятную прохладу...

Впечатление от другой картины - «Окно в сад» - один из искусствоведов определил как «ощущение сбывшегося счастья». Каким волшебством владеет художница! Под окном — огромный куст цветущего шиповника, дальше — кусты и деревья, немного неба и яркий солнечный день... Слова блекнут, краски говорят: жизнь прекрасна! Сама Леонова добавляет: «Я хотела бы, чтобы в названии работы слово «Сад» писалось с прописной буквы». Наверное, эту и другие картины мажорного, оптимистического звучания имела в виду посетительница персональной выставки Леоновой, записавшая в книге отзывов: «Если бы могла, половину вещей купила бы — они лечат».

Нет, не Леонова открыла «окна» для живописи. На рубеже XIX и XX веков их писали Б. Кустодиев, М. Добужинский, С. Жуковский. Обращались к этому жанру и зарубежные художники. Всех привлекала и трудная живописная задача — связать воедино интерьер и пейзаж, и философия таких полотен: мир моего дома и рядом — природа, планета. Личное и общечеловеческое, мимолетное и вечное. У Леоновой эти раздумья особенно ощутимы в «городских окнах».

Вот «Город». Унылое окно выходит на какую-то железную крышу с трубой и пожарным лазом, а дальше, заслоняя почти все небо, встал мрачный кирпичный брандмауэр. Тревожно, неуютно. Лишь зеленые проклюнувшиеся почки тополиной ветки, стоящей на окне в бутылке, оставляют надежду на лучшее.

— В эвакуации мы жили в Чистополе,— вспоминает Елена Леонидовна.— И вот оттуда пришла в картину эта тревога, этот неуют. Комната была сырая, неудобная, сумрачная, все на тебя давило —и разлаженный быт, и плохие вести с фронта...

Еще одно городское окно… На ручке рамы висит кораблик с алыми парусами. А за стеклами — снежные крыши, голые деревья. Одна из крыш — длинная, с острым углом, похожа на выброшенный на берег перевернутый остов судна... Кто-то мечтал о море, хотел найти свою Ассоль...

Такие разные окна. И в каждом — свой «нерв», свой «трепет». Столько, оказывается, оттенков настроения может увидеть художник в обычной вроде бы раме окна, а потом передать на холсте!

«МАМА мыла раму». Это, я считаю, замечательная фраза из букваря. Велик ее подтекст. Мама, давшая жизнь маленькому человечку, открыла ему еще и окно в мир. Помните из Майкова? «Весна! выставляется первая рама - / И в комнату шум ворвался, / И благовест ближнего храма, / И говор народа, и стук колеса. / Мне в душу повеяло жизнью и волей: / Вон - даль голубая видна... / И хочется в поле, в широкое поле, / Где, шествуя, сыплет цветами весна!»

Скоро, совсем скоро придет эта пора — выставлять рамы, распахивать окна, вглядываться в голубые дали.

Руслан АРМЕЕВ

Газета «Известия», 1983, март