Глава XVII 4 страница

Прекрасно играли актеры. Великолепны были оба моих главных партнера: Леон — Г. Яниковский и Родольф — Н. Чаплыгин. Яниковский очень тонко показал развитие характера провинциального клерка, в ранней молодости мечтающего о возвышенных чувствах и мнящего себя поэтом, а с годами ставшего заурядным мещанином и мелким карьеристом. Чаплыгин великолепно использовал внешнюю декоративность образа богатого помещика, подчиняющего все своим прихотям. Эмма для него — всего лишь очаровательная игрушка, которую он с легкостью бросает, увидев, что сила и серьезность ее чувства могут внести осложнения в его спокойную, налаженную жизнь. Колоритный образ аптекаря Омэ создал {388} С. Ценин. В мягком гротеске прекрасно играла Е. Уварова его жену, невероятно смешную в своей наивной глупости. Прелестно играли обе исполнительницы роли служанки Фелиситэ: В. Лейбович и позднее Л. Горячих. Много добрых слов мне хотелось бы сказать о В. Черневском, игравшем Шарля Бовари и показавшем в этом образе рядом с тупостью и вульгарностью доброе сердце Шарля и подлинную любовь к Эмме. Все отрицательные черты нисколько не снимали обаяния этого образа. Прекрасно были сделаны маленькие эпизодические роли: мадам Карон — Х. Бояджиева, мадам Тюваш — А. Имберг, Шарманщик — С. Тихонравов, Ле-франсуа — Л. Новодержина. Большое впечатление производил образ ростовщика Лере, созданный А. Нахимовым. Яркой фигурой был нотариус Гильомен — Ю. Хмельницкий.

Особо хочется вспомнить нашего ученика Мишу Телешева в роли Жюстена. Он играл с такой искренностью, с таким драматизмом, что исполнение этой небольшой роли надолго осталось в памяти зрителей.

Горячо и благодарно я вспоминаю всегда музыку Дмитрия Борисовича Кабалевского. Она была неотделима от спектакля, была воистину действующим лицом и моим неизменным партнером.

Премьеры «Мадам Бовари» в Хабаровске и в Москве прошли с огромным успехом. В Москве в первый же сезон спектакль прошел со сверханшлагами сто двадцать пять раз.

Весной 1941 года мы поехали на гастроли в Ленинград. «Бовари» и здесь была принята восторженно. Но мы успели сыграть только одиннадцать спектаклей. Последние спектакли доигрывались уже в военном Ленинграде, под вой сирен, извещавших о начале воздушной тревоги.

Никогда не забуду этих дней в Ленинграде. Город казался еще прекраснее, чем всегда. Стояли ясные, солнечные дни. Как-то утром, выйдя из гостиницы «Астория», где мы жили, я увидела старика садовника, тщательно рассаживавшего вокруг памятника анютины глазки. Спокойствие, с которым он работал, меня растрогало и взволновало. Мы разговорились.

— Может, они до цветочков-то и не доберутся, — улыбнулся старик, — а людям все же будет радостнее…

В те дни еще трудно было представить себе весь ужас разразившейся катастрофы.

Глава XVIII

Поезд из Ленинграда в Москву шел тридцать часов. Вагоны были набиты битком, но так же, как на Ленинградском вокзале, поражало отсутствие всякой сутолоки, громкого говора. Казалось, будто люди условились соблюдать спокойствие и порядок.

Ночью к нам в купе постучал проводник и сказал, что нам придется потесниться, уступить одно место военному, который добирается в Москву. В купе вошел молодой человек, с измученными, {389} словно невидящими глазами, не сел, а почти повалился на скамью и сразу же заснул. В Москве с большим трудом удалось его разбудить.

За время нашего отсутствия Москва заметно изменилась. На людных улицах не было обычной толчеи, праздно прогуливающейся публики, никто не задерживался у витрин магазинов. Город выглядел строгим, суровым.

Сразу же после нашего приезда повседневная жизнь театра была введена в рабочее русло. Необходимо было срочно заполнить брешь в репертуаре, образовавшуюся в связи с тем, что костюмы и декорации пяти пьес остались в Ленинграде. Возобновлялись старые постановки. Одновременно создавались концертные бригады для обслуживания госпиталей и воинских частей. Срочно формировалась фронтовая бригада под руководством А. З. Богатырева.

Концерты, в которых мы выступали, нередко прерывались голосом диктора: «Внимание, внимание. Воздушная тревога…» Зал быстро пустел, зрители уходили в бомбоубежище. Так же было и во время спектаклей в театре: зрителям сообщалось о том, что объявлена воздушная тревога, актеры спускались со сцены в зрительный зал и провожали публику в наше театральное бомбоубежище. Собственно, это была просто котельная, но почему-то не только зрители, а и жители соседних переулков стремились именно в наше бомбоубежище, свято веря, что здесь, в театре, — самое надежное укрытие.

Необычно выглядело в те дни помещение театра. В нижнем фойе разместился медпункт, в постановочной части был «штаб» театра: здесь хранился противопожарный инвентарь, вывешивались списки дежурств актеров и сотрудников, которые несли охрану помещения.

Атмосфера боевого режима и твердой дисциплины скоро стала для всех нас обычной.

Изменился не только внешний облик и ритм жизни театра: повседневные заботы, тревоги и неприятности последних лет отошли в сторону. В центре каждого дня было одно — вести с фронта.

Фашисты рвались к Москве. И было особое чувство: чем ближе враг подступал к городу, тем сильнее становилась внутренняя собранность, тем упрямей мобилизовалась воля, крепла уверенность в том, что страну нашу сломить невозможно. Вера в победу горела в душе, как звезды горят в темную ночь.

Я не раз вспоминала тогда первые военные дни 1914 года, застигшие меня в Париже, мое отчаяние, метания, вспоминала о том, как мучительно маячило в моей голове самое слово — война, вызывая растерянность и ужас. Мне казалось — война — это гибель всего, гибель культуры, искусства, самых элементарных проявлений человеческих чувств. Сейчас это страшное слово, наоборот, мобилизовало волю к борьбе, крепло сознание, что каждый из нас должен изо всех сил бороться, бороться своим оружием вместе со всеми. Это было удивительное время — оно крепко объединяло {390} людей. Все мы жили одним, хотя все работали по-разному, действовали по-разному. Но цель была у всех одна.

Шел октябрь месяц. Московские театры готовились к эвакуации. Собирался к отъезду и наш театр. Работа кипела во всех углах: репетировалась пьеса Г. Мдивани «Батальон идет на Запад», велись технические работы, связанные с предстоящим отъездом, упаковывался багаж театра. Местом нашей эвакуации была первоначально назначена Караганда, но позднее это решение изменилось, и мы оказались в Балхаше.

Москва заметно пустела. Редел круг наших близких и друзей: уехали в Ташкент моя сестра с мужем и племянница со своим малышом. Эвакуировалась дочь Александра Яковлевича. Проводили мы на Ленинградский фронт Всеволода Вишневского. На вокзале он был очень оживлен, взбудоражен, но уже строго, по-военному подтянут. Расставаться с близкими было грустно и тревожно.

В те дни мы часто встречались с Ильей Григорьевичем Эренбургом, с которым очень дружили. Он тоже собирался на фронт, ждал назначения, а пока что бешено работал, писал дни и ночи. Казалось, он не воспринимает окружающей его жизни, а живет только одним — тем, что там, на полях сражений.

16 октября 1941 года. Утро принесло нежданную, ошеломившую нас весть: приказ Таирову и мне эвакуироваться в тот же день вечером, поездом номер такой-то, с Казанского вокзала.

Ехать вдвоем? Оставить коллектив?! Это же гибель театра! Александр Яковлевич был потрясен. Он бросился к телефону, созвонился с директором Камерного театра Лейбманом и секретарем партийной организации Богатыревым и уехал вместе с ними в Комитет по делам искусств.

Я осталась одна. Не в состоянии прийти в себя, в какой-то странной растерянности, я бесцельно бродила из комнаты в комнату. Постепенно мое внимание сосредоточилось на нашей квартире: впервые за все последнее время я увидела, что комнаты неубраны, везде беспорядок. На письменном столе Александра Яковлевича разбросаны рукописи, бумаги, охапками лежали на стульях книги, посреди кабинета, на полу, стояли два пустых чемодана, еще несколько дней назад приготовленные для укладки вещей. Охватившее меня тоскливое, тревожное чувство усугублялось тем, что по пятам за мной, тихо, сдержанно скуля, ходил наш Микки. Своим собачьим чутьем он понимал, что в доме происходит что-то непривычное, неладное. Микки прожил с нами четырнадцать лет. Мы его очень любили, и на заботу и ласку он отвечал трогательной собачьей привязанностью.

Из состояния растерянности и беспомощности меня вывел приход Ольги Яковлевны Таировой и секретаря Александра Яковлевича — Раисы Михайловны Брамсон. Они обе уже знали о полученном нами приказе, были очень взволнованы, но, видя мое взбудораженное состояние, всячески пытались меня подбодрить. Разговаривая о разных делах, а вопросов возникало очень много, мы никак не могли прийти ни к каким точным решениям и с нетерпением {391} ждали прихода Александра Яковлевича. Стрелка часов неумолимо ползла по циферблату, а Александра Яковлевича все не было.

Наконец в передней раздался его голос. Таиров обладал замечательным даром — в трудные минуты жизни внушать людям спокойствие и оптимизм. Так было и на этот раз. Атмосфера сразу разрядилась. Войдя в столовую, где мы сидели, и, очевидно, заметив по моему лицу, что я, как он иногда выражался, «скатилась с катушек», он весело сказал, подражая моей интонации: «Театр будет!» — и прибавил: «Будь молодцом!» Он сразу приступил к разбору своих бумаг и попутно рассказывал нам о переговорах в Комитете. После его настойчивых доказательств, что эвакуация нас двоих, без коллектива будет равносильна гибели театра, ему удалось добиться разрешения на выезд вместе с нами небольшой группы актеров. Правда, с одним жестким предупреждением: ехать всем без вещей, каждый может взять с собой только маленький чемоданчик или портфель. Александр Яковлевич рассказал, что он уже успел повидать нескольких наших актеров и на его предложение присоединиться к нам откликнулось одиннадцать человек, в большинстве это были ведущие актеры нашего театра.

Быстро просматривая бумаги, отбирая пьесы и материалы, нужные для будущих работ, Таиров одновременно диктовал Раисе Михайловне распоряжения, касающиеся театра.

С приходом Александра Яковлевича я обрела наконец способность разумно думать и действовать. Распоряжение Комитета по делам искусств не брать с собой вещей я восприняла как некое облегчение и рада была, что не надо возиться с багажом. Сборы были короткими. Я положила в маленький чемоданчик вечернее платье, серебряные туфли и грим — на случай возможных концертов и выступлений. Это был весь мой багаж.

Последние минуты дома. Последние объятия с друзьями. Ольга Яковлевна и Раиса Михайловна решили оставаться в Москве. На их попечении оставался и Микки.

Заперев квартиру, мы направились в театр и оттуда всей нашей отъезжающей группой под предводительством Богатырева — на вокзал. Транспорта не было, шли пешком. Погода была ужасная, падал мокрый снег. Народу на улицах было мало.

Добрались до вокзала. Отыскали эшелон, уходивший на Куйбышев. В вагоне мы, к нашему большому удовольствию, оказались вместе с группой актеров Театра Революции. Тут были М. И. Бабанова, Т. М. Карпова, А. А. Хапов и несколько других актеров. Все мы старались не обращать внимания на лишения и трудности в пути, на холод, который, чем дальше отъезжали от Москвы, становился все более свирепым. Жили в вагоне дружно, каждый старался, чем мог, помочь другому.

После восьми дней пути прибыли в Челябинск. Прямо с вокзала, не теряя времени, я и Таиров отправились в гостиницу повидать актеров Малого театра, эвакуированного сюда еще месяц назад.

{392} Челябинск встретил нас жестоким морозом. Я с завистью глядела на прохожих, шагавших в валенках или в высоких сапогах. Ноги замерзали, время от времени я останавливалась и прыгала с ноги на ногу, чтобы согреться.

В гостинице мы сразу же попали в объятия Варвары Николаевны Рыжовой и Евдокии Дмитриевны Турчаниновой. Они встретили нас со слезами радости, наперебой расспрашивали о Москве, о последних новостях с фронта, о театральных делах. Узнав, что мы эвакуируемся в Балхаш, где нет театрального здания, что мы едем лишь с небольшой группой актеров, без декораций, без театрального имущества, они несказанно удивились оптимизму Александра Яковлевича, который уверял их, что и в этих условиях мы будем работать так же, как работали в своем театре на Тверском бульваре.

Варвара Николаевна и Евдокия Дмитриевна казались озабоченными. Подливая нам чай из кипящего чайника, они с тревогой говорили о том, как беспокоят их неполадки в работе Малого театра. Это постоянное трогательное беспокойство и забота о своем театре сквозили потом и в их письмах, которые мы получали в эвакуации.

Выйдя из гостиницы, мы направились к М. А. Гершту, бывшему ранее стажером в Камерном театре, а потом работавшему художественным руководителем местного драматического театра. Здесь нас ждала приготовленная ванна! Боже, какое это было великое блаженство! И здесь за столом снова жадные расспросы о событиях на фронте, о театральной Москве.

А вечером снова вокзал и путь дальше, в неведомый нам Балхаш.

Бескрайние степи, целый океан ослепительно белого снега, искрящегося на солнце. И солнце — белое, похожее на огромный алмаз с острыми, как стрелы, разбегающимися лучами. Знаменитое балхашское озеро-море, не видно его границ. Вся эта мерцающая белизна и над ней перламутровое небо казались чем-то феерическим, вызывали ощущение волшебства.

Суровый климат Балхаша с его снежными буранами — «вьюнами» был в полном контрасте с радушием, теплом и доброжелательностью, с какими встретили нам хозяева города. Впрочем, тогда это был еще не город. Если не ошибаюсь, там было всего четыре квартала новых домов, но домов прекрасных, благоустроенных, с водопроводом, просторными комнатами, даже со стенными холодильниками!

В одном из таких домов, в квартире из трех комнат, поселили нас с Таировым.

Центром культурной жизни Балхаша была небольшая площадка, «пятачок», где сосредоточились почта, телеграф, газетный киоск и гордость города — отличная баня. Здесь же был весьма скромного вида клуб, в котором нам предстояло играть наши спектакли. Первое впечатление, когда мы вошли в помещение, было удручающим. Крохотная сцена, скорее, эстрада, еще меньшая, чем {393} та, на которой мы играли в здании Театрального общества на заре нашей юности. Узкий зрительный зал. Мы были в полной растерянности. И только один Александр Яковлевич, как всегда, отнесся ко всему спокойно. Увидев наши опрокинутые лица, он весело сказал:

— Ничего страшного! Не пропадем! И здесь будет театр!

Очень скоро из Москвы прибыла группа наших актеров. Это было большой радостью. Теперь полностью решалась проблема репертуара, так заботившая Таирова. Работа закипела.

Раньше всего надо было привести в порядок помещение. С помощью рабочих мы отскребли и вычистили все углы и закоулки. После этого принялись украшать театр: стены зрительного зала выкрасили светлой краской, в коридоре развесили яркие плакаты, при входе в клуб устроили вешалки и даже раздобыли небольшое зеркало.

Дел было непочатый край. Построить декорации пяти наших спектаклей, которые были намечены Александром Яковлевичем, на этой маленькой сцене было не просто. Художник Е. К. Коваленко и вместе с ним несколько актеров горячо принялись за работу. Вопрос, который поначалу казался чрезвычайно сложным, как осуществить костюмы для спектаклей, в частности для «Адриенны Лекуврер», неожиданно разрешился легко. Вся женская часть коллектива вызвалась шить костюмы, кроме того, удалось привлечь нам в помощь нескольких работниц из единственной в Балхаше пошивочной мастерской. Две комнаты нашей квартиры были немедленно превращены в костюмерный цех. Художница В. Ф. Кривошеина рисовала по памяти эскизы костюмов, а мы с увлечением просиживали за работой все свободное от репетиций время.

Так как я отродясь не умела и очень не любила шить, я вызвалась делать шляпы, веера и украшения для «Адриенны Лекуврер». Вместе с нашим парикмахером Еленой Веденкиной мы трудились дни и ночи. Она каким-то способом вываривала из картошки крахмал, с помощью которого искусно сделала сложные формы шляп, а моей задачей было «одевать» эти голые формы, украшать их бантами, рюшами, серебряной тесьмой, выкладывая хитрыми узорами, но, конечно, подчиняя свою фантазию соответствующему стилю эпохи. Гордостью моей был веер Адриенны, с которым она читает знаменитый монолог Федры на балу у принцессы Бульонской. Этот веер в оригинале был очень простым — одно пышное белое, красивое страусовое перо. Найти страусовое перо в Балхаше, конечно, было невозможно. Я долго ломала голову над этим веером, пока меня не осенила счастливая мысль: я взяла толстую белую веревку, расщепила ее на несколько частей и, делая множество петель, нашивала их на каркас. Тонкие, вьющиеся петли издали выглядели легкими перышками. Конечно, веер был не такой пышный, как в оригинале, но все же красивый. Я играла с ним все спектакли до того дня, когда в моих руках снова оказался тот мой заветный веер, с которым я со сцены Камерного театра обличала бессмертными {394} словами Расина лицемерие своей соперницы принцессы Бульонской.

Открытие театра в Балхаше вызвало сенсацию. Зал клуба из вечера в вечер был битком набит. Он не мог вместить всех желающих попасть на спектакли, и толпы людей оставались на улице. Публика с исключительным энтузиазмом принимала спектакли. И не только та интеллигенция, которая приехала сюда работать и строить город, но и коренное местное население.

Успех спектаклей, горячий прием, который нам оказывали зрители, конечно, радовал нас. Но и у Таирова и у нас, актеров, было немало трудностей. Александру Яковлевичу приходилось переделывать многие мизансцены, а иногда изменять и самое построение спектакля. В сложном положении часто оказывались и актеры. Например, в спектакле «Любовь под вязами» во втором акте действие происходит одновременно в двух плоскостях — на самой сцене и на втором этаже. Осуществить двухэтажную декорацию в балхашском театре с его низким потолком было невозможно. Пришлось построить небольшие полати, на которых я и Чаплыгин всю сцену Ибена и Эбби у колыбели ребенка вели, сидя на корточках: выпрямиться во весь рост мы не могли. Сохранять сложный эмоциональный рисунок трагического диалога в таком противоестественном положении было мучительно. Но публика, не догадываясь о наших актерских переживаниях, принимала сцену очень взволнованно и горячо.

Вспоминаю поездку с Александром Яковлевичем на медные рудники примерно в двадцати пяти километрах от Балхаша. Он уже выступал там с лекцией «Фашизм — злейший враг культуры». Теперь лекция должна была состояться в воскресном университете марксизма-ленинизма. Эти поездки были сопряжены с некоторым риском: если в степи вдруг застанет буран, то машина может оказаться погребенной под снежными дюнами. Честно говоря, я не очень-то уютно чувствовала себя в дороге, в маленьком военном автомобиле, хотя шофер вел машину мастерски. Зато, когда я очутилась в большом зале рудоуправления, переполненном слушателями, я была вознаграждена за свои тревоги. С жадным вниманием люди слушали Таирова. Александр Яковлевич говорил очень горячо, взволнованно, говорил о непобедимой мощи советского народа, рассказывал о людях искусства, самоотверженно борющихся на фронтах, о трагических судьбах немецких писателей-антифашистов: об Эрнсте Толлере — узнике немецкого концлагеря, бежавшем в Лондон и после перенесенного душевного потрясения покончившем жизнь самоубийством; о Фридрихе Вольфе, веселом, жизнерадостном человеке, чей внутренний мир так неузнаваемо изменился с войной.

Я слушала Александра Яковлевича, смотрела на лица людей, сидевших в зале, и думала о том, как велика сила вдохновенного слова, какое это воистину могучее оружие.

Приближалась весна. Хозяева города проявляли большое внимание и заботу по отношению к Камерному театру. Конечно, только {395} благодаря их дружеской помощи мы, приехав в Балхаш без всякого театрального имущества, уехали, увозя с собой декорации и костюмы пяти пьес, возобновленных достойно, без всяких скидок. Но решить все проблемы нашего коллектива было трудно. Отсутствие театрального здания, настоящей сцены лишало возможности создавать новые постановки. А это лишало Таирова и весь актерский коллектив той живой жизни, того пульса, без которого немыслимо существование театра. Началась длительная переписка Таирова и Богатырева, к тому времени назначенного директором нашего театра, с Комитетом по делам искусств. В результате из Москвы было получено постановление направить Камерный театр в Барнаул.

В начале лета, простившись с Балхашем, мы уехали в Барнаул. Сейчас это один из крупных промышленных центров страны, но тогда он во многом сохранял еще черты старого русского города. На отдаленных улицах под ногами скрипели дощатые тротуары, в городском саду красовалась традиционная деревянная «раковина» для оркестра, по тихим улочкам летними вечерами прогуливались в обнимку девушки с длинными косами, поверяя друг другу свои девичьи секреты.

Достопримечательностью города был большой парк. Крутой живописный обрыв спускался к самому берегу Оби. При входе в парк посетителей встречал медвежонок, привязанный цепью к большому столбу.

Сразу же по приезде, оставив вещи в гостинице, мы побежали в театр. После балхашского клуба — прекрасная сцена, просторный зрительный зал показались нам неслыханной роскошью. Теперь уж можно было думать о серьезной творческой работе!

К сожалению, с наступлением осенних дней и началом театрального сезона наше первое впечатление от барнаульского театра стало омрачаться. На сцене и в артистических уборных царили жуткий холод и промозглая сырость, которая, казалось, выползала из всех стен. Нам объяснили, что театр был перестроен из старой церкви и отделаться от этой неистребимой сырости не удавалось никакими средствами. Это печальное обстоятельство незамедлительно отразилось на здоровье актеров. Больше всех поначалу не повезло мне. После двух спектаклей «Адриенны Лекуврер» жестокий ишиас свалил меня в постель. Я пролежала недвижимо полтора месяца, мучаясь не столько от диких болей, сколько от сознания того, что моя болезнь отражается на работе театра и ограничивает репертуар. Я всю свою жизнь считала (так же думаю и сейчас), что сыгранный спектакль лучше всех врачей и лекарств вылечивает больного актера. Поэтому, едва поднявшись с постели, я вызвалась играть Адриенну, надеясь и на свое умение владеть телом и на то, что возможную неловкость в движении мне помогут скрыть широкие длинные юбки костюмов. Надежды мои оправдались не сразу — первые два спектакля мне пришлось играть с болеутоляющими уколами.

{396} В театре одновременно начались репетиции двух пьес: «Фронта» А. Корнейчука и «Неба Москвы» Г. Мдивани. Актеры, соскучившись по творческой работе, репетировали без устали. Я не была занята в этих спектаклях. Но неожиданно Александр Яковлевич задумал сделать пролог к «Небу Москвы», взяв для этого поэму Сергея Васильева «Москва за нами». Он предложил мне над ней поработать. Я согласилась с охотой: с самого начала войны мне хотелось, пусть в самом скромном выступлении, выразить со сцены мою любовь к нашей Родине, и в эти простые, доходчивые стихи я вкладывала весь свой патриотический пыл. Меня очень обрадовала горячая реакция зрительного зала на это мое выступление. Читала я перед занавесом, в военном френче и в пилотке. Эту небольшую роль я посвятила Марине Расковой.

В начале войны в Москве я принимала участие в работе Антифашистского женского комитета. На первом же заседании в Моссовете я познакомилась с Мариной Михайловной Расковой и сразу же была покорена ее удивительным обаянием, благородством ее облика. Все в ней было необычно, своеобразно — и манера себя держать и сочетание простоты, мягкой женственности, скромности с какой-то мужской собранностью, решительностью, военной выправкой. В перерывах заседания мы с ней много разговаривали, выяснилось, что она очень любит театр, искусство, хорошо знает Камерный театр, часто в нем бывала. А меня, естественно, интересовала ее жизнь, привлекало своеобразие ее характера. Дружба наша была короткой, но образ Марины Расковой остался в памяти и по сей день как один из самых ярких образов женщин, с которыми мне приходилось встречаться. Марина смеялась, когда я говорила ей, что мне очень хочется ее сыграть. А это действительно было так. Раскова была как будто бы совсем простая, обыкновенная, близкая и в то же время — удивительная, ни на кого не похожая. Когда Александр Яковлевич предложил мне читать поэму Сергея Васильева и я впервые на черновой генеральной надела френч, я сейчас же вспомнила Марину, ее жесты, повадку. И образ замечательной советской женщины осветил и согрел это мое скромное выступление.

В то время я начала постепенно готовить репертуар для предполагаемой моей и Таирова поездки на фронт, которая была намечена на начало декабря в следующем театральном сезоне. В программу я включила поэму Михаила Светлова «Лиза Чайкина», стихи Ольги Берггольц и задумала сделать небольшую композицию из статей И. Г. Эренбурга.

Из новых спектаклей в Барнауле очень удачным был «Фронт», великолепно поставленный Таировым. Отлично играли актеры, в первую очередь Бобров — Огнева и Ценин — Горлова.

С барнаульской публикой у нас очень скоро завязалась большая дружба. Состав зрителей был пестрый — помимо местного населения в городе жило много эвакуированных.

Труппа наша пополнилась: приехали из Ташкента наша актриса Наталья Эфрон, режиссер Нина Сухоцкая, из Днепропетровского {397} театра, игравшего в Барнауле, перешел к нам прекрасный актер Владимир Кенигсон и великолепные характерные актеры, муж и жена, А. Зеленов и Е. Руднева.

Вскоре к Александру Яковлевичу приехала его сестра с сыном, эвакуированные из Ленинграда. В связи с их приездом Таирова и меня переселили из гостиницы в квартиру. Квартира была просторная, с непомерно большой кухней, которую Александр Яковлевич сразу же приспособил для репетиций. В этой квартире были сверчки, уютно трещавшие где-то у печки, и деревцо нежной сибирской сирени, которая цвела у нас в спальне, не считаясь с превратностями погоды.

Весна ознаменовалась приездом в Барнаул Константина Георгиевича Паустовского. Это было большой радостью для нас. Еще в Москве Александр Яковлевич договорился с ним о том, чтобы он написал пьесу для Камерного театра. Паустовский сразу же загорелся и очень меня обрадовал, сказав, что центральную роль будет писать для меня. Приехал он с женой. Был весел, оживлен. Он тут же заявил, что тема пьесы есть, сюжет есть, но что он — драматург слабый, в специфике театра разбирается плохо, поэтому ждет нашей помощи…

Подходило время летнего отпуска. Чтобы спастись от наступающей жары и пыли, Александр Яковлевич предложил Паустовским поехать вместе с нами в Белокуриху — прославленный алтайский курорт. Путешествие это оказалось очень интересным.

Когда в сумерках мы подъехали к реке Катунь, красота, открывшаяся нашим глазам, была неописуемой. Катунь казалась заколдованной спящей царевной. Золотой месяц, отражавшийся в темно-темно-синей недвижимой глади, изумрудный берег, обнимавший воды Катуни, темнеющий лес с мохнатыми елками пришли сюда, казалось, из сказок далекого детства.

Природа всю жизнь имеет надо мной особую власть, волнует воображение, вызывает тысячи мыслей и чувств. Я сидела у реки как зачарованная. Блоковская Русь…

… опоясана реками
И дебрями окружена
С болотами и журавлями
И смутным взором колдуна…

На берегу Катуни вспомнила я наши русские реки и думала: реки, как люди, все похожи друг на друга, но у каждой свои, только ей присущие черты, свой характер, свой особый ритм.

Мои размышления были прерваны появлением на поляне древнего, тоже как бы из сказки вышедшего, седовласого деда в облезлой меховой шапке, с быстрыми глазами, глядящими из-под седых бровей. Дед направлялся к парому. Мне захотелось поговорить с ним.

— Дедушка, когда пойдет паром?

— Когда захотит, тогда и пойдет, — хрипло буркнул старик и отвернулся.

{398} Выдержав паузу, я подошла поближе и снова обратилась к нему.

— А сколько вам лет, дедушка?

— Сколько прожил, столько и насчитано, — отрезал он и решительно пошел к своей будке.

Знакомство не состоялось.

Ко мне подошли Паустовские и Таиров, шагавшие все время по берегу и оживленно о чем-то беседовавшие.

На рассвете подул ветер. Дед со скрипом и грохотом начал крутить мотор. Катунь, порозовев от прикосновения первых солнечных лучей, словно бы ожила, точь‑в‑точь как спящая царевна, когда ее поцеловал принц.

Мы двинулись в путь.

В Белокурихе нас приняли радушно, устроили хорошо. Паустовские поселились в лесу, в одном из маленьких деревянных домиков санатория, а мы с Таировым предпочли жить в основном корпусе. После своей недавней болезни я боялась каких-нибудь осложнений.

Жизнь в Белокурихе показалась нам истинным блаженством. Чудесный климат, изумительная природа, радушные хозяева. Днем Паустовский и Таиров работали над пьесой, а я уходила в горы и подолгу с упоением бродила по горным тропам. Узкая вьющаяся дорожка звала за собой, заставляла идти все дальше и дальше. За каждым поворотом открывались новые неожиданные узоры скал, солнечный свет сменялся густыми черными тенями в расщелинах. И не было сил остановиться, зная, что вот сейчас, через несколько шагов, как только тропинка свернет чуть в сторону, возникнет еще какое-то невиданное чудо.

Иногда по пути я заходила в гости к леснику. Избушка его ютилась в темной гуще леса. Двери дома всегда были открыты, и днем и ночью — для путников, как он говорил. Крепкий, моложавый старик был гостеприимным хозяином, угощал ягодами, брагой, заваренной на меду. В большом сарае на чистой, свежей подстилке ровными рядами лежали сушеная малина, черника. Аромат от ягод был такой, что не уступал парижским духам. Старик был словоохотлив, любил вспоминать былые времена, прекрасно рассказывал. Неповторимая красота природы волновала меня, будила воображение, мучила тоской по большой творческой работе.

⇐ Предыдущая 61 62 63 64 656667 68 69 70 Следующая ⇒